Это случилось в тайге (сборник повестей)
Шрифт:
Его подобрал первый же грузовик.
— В город? — спросил шофер, пользуясь остановкой, чтобы попинать ногой баллоны: держат ли воздух?
— В город, — кивнул Ганько, берясь за борт.
— Лезь в кабину, заколеешь в кузове. По такой дороге быстро не поедем, хотя и с цепями. Порожняк на такой дороге — гиблое дело… Тянуться будем…
Шофер скромничал. В кузове громыхали пустые железные бочки, норовя выпрыгнуть. И обмотанные цепями скаты умудрялись пробуксовывать. Машину швыряло из стороны в сторону, особенно сильно занося на поворотах. Но красная стрелка спидометра
Километрах в двадцати за Сашковом дорога, словно маленькая речка в широкую полноводную реку, выплеснулась на шоссейку. Навстречу стали попадаться машины, чаще других лесовозы. Порожняк. С ними разъезжались, почти не сбавляя скорости. Зато маленький, крытый парусиной ГАЗ-69 заставил шофера врубить первую.
— Милиция, — объяснил он.
Ганько схватился за голову, проклиная свое счастье:
— Черт, мне же к начальнику милиции вот так надо, — провел он ладонью по горлу.
— А что? — во взгляде шофера появилась настороженность.
— Да насчет прописки…
— Автоинспектор поехал, уж я знаю, — успокоил шофер. — Начальник всегда впереди сидит. А этот — в угол забьется, вроде-пустая машина. Сегодня полетят талоны, будь уверен!..
Когда машина подрулила к городской чайной, Василий вынул деньги, спросил:
— Сколько?
— Червонец-то дашь, наверное? — вопросом ответил шофер. — В кабине ехал, как барин…
Протянув две пятерки, Ганько взглянул на часы: без четверти три!
— Далеко милиция?
— Вон, за угол повернешь, дойдешь до площади. Там спросишь. Недалеко…
По городу Ганько шел с некоторой робостью: отвык от множества незнакомых людей, прямизны улиц, отовсюду следящих за тобой окон.
В старом каменном доме, где разместилась милиция, второй этаж умудрялся прятаться за первым, за сильно выступающим карнизом над окнами, отодвигаясь от него, словно боялся упасть вниз, на посыпанную песком обледенелую панель.
Кабинет начальника — наверху. Туда вела скрипучая деревянная лестница. У каждой ступени был свой, особенный скрип, свой голос. Они словно переговаривались, рассуждая, зачем это человек идет в милицию. Добровольно, без милиционера сзади.
Самому Василию это казалось странным, невероятным. Он старался так ставить ногу, чтобы ступеньки не могли переговариваться. Толкнув обшитую черной клеенкой дверь, остановился у высокого деревянного барьера.
— К начальнику можно? — спросил он у сидевшей возле пишущей машинки девушки совсем не милицейского вида.
— Пройдите, — показала та круглым подбородком на дверь слева.
Вздохнув, Ганько постучал.
— Да, да, — глухо донеслось из кабинета.
Майор Субботин смотрел равнодушно, выжидающе. Видимо, он не был занят, Ганько не оторвал начальника от работы. На письменном столе лежал раскрытый кулечек с розовыми конфетами — подушечками. Чернильный прибор и телефон, сколотые булавкой рукописные бумажки.
— Здравствуйте, гражданин начальник! — сказал Ганько.
У майора домиками выгнулись брови.
— Здорово, гражданин товарищ. В чем дело?
Ганько опустил голову, собираясь с мыслями. Было неудобно
— Я с Лужни, — сказал он и смутился: ну и что, если с Лужни? Лужня велика, километров на семьдесят тянется, да и вообще…
— Садись, — чуть заметно улыбнувшись глазами, пригласил майор. — Как там у вас дела? Больше в магазин не лазали?
Ганько сразу стало легче — узнал, помнит. Выигрывая время, достал папиросы. Хотел спросить разрешения закурить, но, увидев совершенно чистую пепельницу, решил спрятать пачку.
— Кури, кури! — понял его сомнения майор. — Можно. Это я вместо папирос, видишь? — он показал на кулек с конфетами.
Но Ганько решительно затискал в карман папиросы.
— Зря вы Шугина замели, — сказал он. — Ни за что. Не он работал.
— Гм! — глаза майора вдруг посерьезнели, в них светилось изумление. — Знаешь, дай-ка мне папиросу…
Не отрывая от Ганько недоверчивого, как казалось тому, взгляда, он закурил. Вернул спички и только тогда спросил:
— Ну?
— Ну, в общем, не он это… Точно вам говорю…
— Интересно, — без улыбки сказал майор. — Здорово. Значит, не он?
— Не он…
Пауза. Долгая-долгая. Внимательный взгляд серых, запавших глазницы глаз.
— Чтобы сказать „не он“, надо знать кто. Ты, что ли?
— Зачем я? Ровно бы я к вам пришел тогда!
— А я бы пришел, — сказал майор, — если бы вместо меня взяли непричастного к делу моего товарища. Хоть совесть у меня и не воровская, а милицейская… Ведь у вас, кажется, не полагается товарищей, предавать? Ладно!.. Кто же воровал тогда?
— Предателем не был, начальник! Люди. Ваше дело искать — кто…
— Так!.. Не хочешь, значит, предателем быть? Легавым, кажется?.. Ну, ну… А гулять на свободе, зная, что товарищ за тебя расплачивается, — как, не считаешь предательством?
— Об этом пусть думает кто воровал…
— Твоя хата с краю?.. Знаешь, давай смотреть не с милицейской точки зрения, а с воровской. По воровскому закону посадить товарища в тюрьму — значит ссучиться, потерять права, так? Ну, скажем, если донесешь, да? Но ведь посадить за преступление, которого человек не совершил, еще хуже! Вот и выходит, что ты покрываешь уже не вора, а… ну, как это называется?.. Просто ссученный вор или еще как?.. Положено или не положено покрывать таких?
— Законы меня теперь не касаются, начальник. — Ганько начал волноваться, перешел на жаргон. — Я уже не босяк. Но сдавать никого не стану. Как к человеку к тебе пришел… Короче, Шугин во всю эту мазуту попал по психу. Каторгу на себя открыл. Мое дело было сказать, а дальше — как знаешь!..
— А что с ним такое, с Шугиным? Может, объяснишь?
— Это могу… — Ганько закурил, одну за другой проглотил несколько затяжек. — Девочка там у нас одна, Настя. Знаете? Осенью она еще ногу ему лечила. Ну, Шугин, одним словом, в нее влип. Кричал, чтобы никто к ней не пырялся. А она втихаря с Усачевым схлестнулась. Витек узнал об этом и… — он махнул рукой, сыпанул пеплом погаснувшей папиросы.