Евпатий
Шрифт:
— Это Ляля тебе... — выдавливает наконец он и отворачивается, как кажется Илпатееву, дабы скрыть блеснувший злобою взгляд.
— Нет! — вовремя соображает правдолюбец Илпатеев. — Так, слышал случайно кое от кого.
Семён думает ещё не меньше полминуты. В нём какая-то борьба. «Уж не сказать ли, что это Женя Мытарев, — мелькает у Илпатеева низенькая мысль, — всё равно Женя погиб, погиб геройски, а отец у него работал вместе с Семёновым в управлении...»
— Ладно! — махает длинной десницей в перчатке Семён. — Скажу! Открою тебе раз и навсегда.
Он даже тянется сверху
Был один момент, признаётся Семён Илпатееву. Друг отца помог после института попасть в военпреды. Всё! И никакого, никакусенького отношенья к КГБ это не имеет. Верит ему Илпатеев?
Верит! Илпатеев протягивает для рукопожатия руку. Семён торопливо стаскивает перчатку. Да! Вот теперь верит.
Семён веселеет прямо на глазах.
— А вот и восьмёрочка твоя...
16
Следя в окошко за плывущими назад огнями родного города, в троллейбусе Илпатеев размышляет о «пробнике». Пробник — это конь. Нет, не мерин-кастрат. У него и семя, и сила, но он... он и не конь больше. Хитроумные ветеринары вывели ему специальной операцией детородный орган так, что он «не может».
Пробника выпускают в табун молодых кобылиц, и он горячит, будоражит их, гоняя по загону. Больная его, неразрешимая ничем страсть, как пикадоры тореадору, предуготавливает выход настоящего коня-производителя... Его-то мужскую силу, бесценное золотое семя и бережёт, сберегает от напрасной растраты пробник.
И, как уверяют знатоки лошадники, не дай Бог, не дай-то вам Бог услышать, как кричит он ночью у себя в конюшне!
17
Через шесть лет, как было и обещано в прощальном письме, Катя Цветкова снова прибыла в Яминск.
Она позвонила Юриным родителям по старому адресу и попросила Дору Израйлевну передать Юре гостиничный телефон.
Катя знала: Дора Израйлевна передаст.
Катя была теперь женой главрежа Харьковского драматического театра и его примой. Играла Электру, Медею, Клеопатру, едрёна вошь.
День долог, да жизнь коротка, говорят в народе. Зато день почти всегда малосмыслен и утомителен и несёт в себе ту частицу, подобную корню из минус единицы, которую трудно куда-нибудь приладить. Но вот проходит год, два или шесть лет, и, как единственно возможная деталь в живой конструкции, этот же самый день видится тебе вдруг важным, как неизбежная точка прямой.
Катю Илпатеев запомнил, потому что именно от неё услышал мысль: чем очевиднее ложь, тем жесточе и беспощадней необходимо насилие для доказательства её «правды». И ещё, послушав, она сказала как-то, что из бесчисленных мириадов контекстов Елизавета Евсеевна, судя по всему, учила одному — для глухорождённых... Когда Илпатеев воображал себе, какой бы у них, Кати и Юры, мог родиться ребёнок, ему хотелось кусать пальцы.
— Юра! — дохнул и задохнулся в трубке влажный, знакомо сосредоточенный голосок. — Юрочка... — Он стоял в автомате, голый, даже, кажется, без кожи на стылом игольчатом ветру, и сердце его останавливалось от неразрешимости. — Это я. Я. Я приехала, Юра. Я жду тебя на вашей лавочке у планетария. Юра, ты слышишь меня?
Он повесил
По пути от института к Детскому парку он подумал о приближающейся защите диссертации, на которую, чтобы приехал и полюбовался на него, он приглашал письмом с Севера Илпатеева; думал, что, наверное, всё же лучше, как советовал врач, вырвать Изяславчику зуб, который мешает расти новому, и что рифма Че-ва «до ржи достав, дрожит состав» всё-таки лучшая из всех, какие он знает.
На переходе через улицу к Детскому парку на двуцветном светофоре горел красный, и Юра, как всегда в затруднительных положениях, тряхнул в кармане спичечный коробок.
Он начал прикуривать, и огонь долго не попадал у него в сигарету, а когда справился, красный горел опять.
«Ну вот...»
Теперь он понимал, что он должен сделать.
Когда вновь зажёгся зеленый, Юре он был уже не нужен. Слегка засекающимся, но внешне достаточно твёрдым шагом человека, научившегося скрывать дефект координации, он шагал назад — в общагу. Нужно наконец было решить в самом деле вопрос с зубом.
18
Радость остыла. Потухли очаги. Времени больше нет.
И какая, в сущности, разница, кто это сказал. Это так, так!
Злодеи злодействуют, и злодействуют они злодейски.
Антиантисемитизмом по антисемитизму и антиантиантисемитизмом по антианти...
«Это фашизм!» — говорит Паша. Что ж, возможно есть и фашизм.
Торговцы торгуют, и торгуют они, торговцы, торговски. Находишь ощупью или как две точки, чёрную и белую, и всё хорошее полагаешь идущим от белой, а всё плохое от чёрной. И всё. Разрешение загадки жизни и её стратегия, и перманентно обеспеченное право среди неё.
Так ведь все и живут, Николя! Большинство.
Отец в финскую, и уж какая была справедливая война, известно, ходил в штыковую, подчинясь дисциплине и чтобы не предать товарищей.
И это лучшие, которых извели.
Кто?
— И ты, значит, тоже, Колька, — Юра с укоряющей, набитой оскоминой усталостью в ответ на растолковку «русской идеи».
— Юра, я ведь только хочу разобраться... Ведь если истина есть, а она должна, то чего ж мы будем бояться её отыскивать?
— Какую истину! — Юра машет в безнадёге мосластою, желтеющей от табака рукою. У него Изяславчик вон, Земляк, и каждый день во втором часу ночи в ожиданье его Юра под открытой форточкой, чтобы сердцу легче было набирать кислород.
— И ты, значит?
Ну да, и если выпросил у Бога светлую Россию... этот, то мы-то, живущие при нём и принимая... мы-то разве все не оказались в его помощниках?
Честный трудяга троллейбус, шкрябая усталыми штангами о скользкие провода, сворачивает наконец в Пролетарский район.
Он выходит, идёт. Улица пуста, и асфальт её чист. А весной выползут после дождя в трещины глупые эти черви, и раздавят глупых червей подошвы идущих вперёд. И сползутся на мародерский пир цопенькие рыженькие муравьи, и... и (завершает период Илпатеев) будет гнусь и мерзость для всякой плоти.