"Фантастика 2024-121". Компиляция. Книги 1-21
Шрифт:
Вскрыл, прочитал, вздохнул, подумал: «Поздравляю вас, Михаил Иванович. Теперь вы не просто командированный, но и командующий».
Глава 3
«…Несмотря на наши возможности, позволяющие улучшить ситуацию, исход всей кампании будет решаться именно в Крыму, поэтому вам необходимо в срочном порядке сделать следующее…»
Я еще раз перечитал письмо Петрова и засобирался к Нахимову, обдумывая предстоящую работу. Предстояло мне сформировать и подготовить довольно необычное военное подразделение под названием «Особый отряд охранения города Севастополя и близлежащих окрестностей его». Для сокращения в письме именуется «Трио». Ну, «Трио» так «Трио». Хотя создавали мы Отряд фактически впятером: я, Миша (числится у меня вестовым и ординарцем), Гончаров (он у нас выполняет секретарские функции), Герасимов (отвечает за артиллерийскую
Есть еще одна «заноза», любезно приставленная к нам по письменному распоряжению вышестоящего начальства – толстенький, похожий на колобка генерал Крикунов. К счастью, не особо сильно он нам досаждает, но уж если нагрянет с «инспекцией», то голова болит тогда у каждого. Ну его. Не хочу даже вспоминать…
«Штаб-квартиру» нам определили почему-то в библиотеке. Трехэтажное здание, окруженное чугунной оградой, расположено на холме – одном из выдающихся мест города, своим видом напоминающем Афинский акрополь. Еще тут поблизости есть небольшой садик, где любят гулять моряки и дамы. Кстати, я еще не рассказал о том, что случилось, когда севастопольцы узнали о приезде в город пусть и давно забросившего писательство, но все же «самого Лермонтова». Не страдаю звездной болезнью, но от любителей творчества Михаила Юрьевича (преимущественно его «Героя нашего времени») внимания до сих пор хватает. Особенно старались Кавальдины – наверное, самые экзотические жители Севастополя, невесть каким ветром занесенные сюда. Семья обрусевших итальянцев. Отец Иван Карлович – отставной генерал, матушка Марфа Андреевна хлопочет по хозяйству. Есть у них дочки-смугляночки Глафира и Тина. И обе сразу же на меня глаз положили, решив заманить в классическую женскую ловушку и, добившись у папочки разрешения, пригласить господина Лермонтова на бал. Едва вошел я в освещенную несколькими свечами комнату, откуда неслись звуки фортепьяно, как там меня уже ждали коварные сестры. Глафира в светлом барежевом платье с голубым бантом, Тина – в розовом кисейном, без банта. С виду юны, наивны, болтливы и веселы, однако глазками стреляют, как из автомата, и с двух сторон. Пришлось исключительно такта ради кружиться то с одной, то с другой в вихре вальса, потом танцевать кадриль и болтать о всяких пустяках. Во время мазурки сестрички еще больше на меня наступление усилили, а я, вот ведь негодяй какой, дал слабину. Шепотом поочередно предложил и той, и другой в гости ко мне прийти в один и тот же час. И ведь пришли, чертовки, каким-то образом уже заранее «разделив» смелого гусара поровну. Что в ту ночь между нами происходило, подробно рассказывать не стану, но пришлось мне постараться совместить, казалось бы, несовместимое: и приличие соблюсти, и без удовольствия не остаться.
А сестренки? Странные создания. Вроде все понравилось, обещались еще прийти, а с той поры меня сторонятся. Почему так? Кто их разберет. Женская душа – загадка.
Но вернусь к делам насущным. Дали нашей команде в пользование один из угловых библиотечных кабинетов, где предварительно и специально для нас рабочие уже поставили дополнительную входную дверь с улицы. Дальше потянулись дни и недели формирования личного состава Отряда. Отбор исключительно на добровольной основе. Хочешь в Отряд? Записывайся. Будь ты хоть пехотинец, хоть кавалерист, хоть артиллерист, хоть моряк – всем места найдем. Вот где самое интересное началось. Какие встречи, какие люди. Словами не передать. Только запоминай.
Первый день. Первый доброволец. Матрос Черноморского флота Петр Кошка. Тот самый легендарный герой Севастопольской обороны, чей образ красочно выведен практически во всех книгах и фильмах о Крымской войне. Была еще легенда о «кошачьей» фразе, ставшей крылатой [256] , но меня тогда она интересовала мало. Я присматривался к самому матросу. К этому верткому мужичку с маленькими усиками и плутовским выражением скуластого лица. А Кошка, видя, что господин полковник поболтать не прочь, давай вспоминать, как сражался с непокорными черкесами во время рейдов по Кавказскому побережью:
256
Существует следующая легенда: во время обороны Севастополя, когда под ноги адмиралу В. А. Корнилову упала бомба, Петр Кошка мгновенно схватил ее и бросил в котел с кашей, в результате чего у бомбы погас фитиль, и она не взорвалась. Адмирал поблагодарил находчивого матроса, на что тот ответил фразой, ставшей впоследствии крылатой: «Доброе слово – и Кошке приятно».
«– …Туточки я его за ноги хвать. А у него подошвы гладкие, не уцепишься. Он, значится, носом в землю, а я на него. И здоровый, страсть. Ворочается, как тот хряк, брыкается.
– А черкес как? Ты его приволок или заколол? – спросил Миша.
– Не. Коли б то был хряк, а так. Пустил его…»
Дальше Кошкой занялся Макарий, а в дверях уже появился следующий кандидат. И какой! Если отбросить ФИО и прочее, то передо мной стоял худой мужчина тридцати с небольшим лет со светло-русыми волосами и глазами истрепанного жизнью старика. Одет в штатское, стоит смирно, надеясь поступить в Отряд хоть рядовым, лишь бы не обрывать ту спасительную нить, что ему предоставило правительство (а точнее, Петров), и не возвращаться назад. Но сперва стандартный опрос:
«– Ваше имя?
Посетитель назвался. Я тоже.
– Вы меня не помните? – спросил уже он.
– Помню…» – ответил я. И лермонтовская память мгновенно забросила меня в Петербург, в дом Харьковского уланского полка отставного штабс-ротмистра Николая Васильевича Нигорина. Появился он в городе зимой тридцать пятого года. Для чего приехал «доживать» в столице, когда все движимое его имущество заключалось в старом черешневом чубуке, изрядно поношенной венгерке да крепостном человеке Фивке, решительно никому понятно не было. Однако спустя всего полгода имя Нигорина стало известно всему гуляющему Петербургу. К нему в любое время (обычно ночью после бала-маскарада или на рассвете) могли ввалиться прожигатели жизни всех мастей и чинов. Гостеприимный хозяин, в каком бы он виде или состоянии ни пребывал, неизменно гремел испитым басом: «Милости прошу! Для веселья и вина готов остаться и без сна!»
Входишь к нему и оказываешься в холостяцком раю. Алкоголь, карточные столы, музыканты, женщины. И между всем этим ходит сам хозяин сего «заведения» в расстегнутой венгерке, из-под которой виднеется далеко не свежая сорочка, а рядом суетится необычайно грязный и оборванный лакей.
Но вскоре всякие неудобства остаются где-то позади, когда впереди возникают винные реки, карточные берега, дворцы женских прелестей и фонтаны песен. Михаил Юрьевич больше всего любил заводить «Журавля» и начинал так:
Разодеты, как швейцары, Царскосельские гусары. Жура-жура-журавель, Журавушка молодой…После первой своей ссылки на Кавказ и возвращения в Петербург Лермонтов снова появился у Нигорина. В «обители гуляки» все оставалось неизменным, кроме разве что одного эпизодического момента. Однажды среди разврата и веселья дерганой молчаливой тенью – нелюдимом – возник и начал бродить юноша, облаченный в черный мундир с красными погонами «кондуктора» (т. е. студента) Инженерного училища. От каждого шороха шарахался, но вот от Лермонтова не отходил, без умолку рассуждая о поэзии. Позже разоткровенничался, решив перевести разговор на более «смелую» тему:
«– …На одной из станций между Москвой и Петербургом встретился мне парень лет двадцати. Держа в руках армяк, сам в красной рубахе, вскочил он на облучок [257] . Тотчас же сбежал со ступенек фельдъегерь, сел, приподнялся и молча безо всяких каких-нибудь слов поднял свой здоровенный правый кулак и сверху больно опустил его в самый затылок ямщика. Тот весь тряхнулся вперед, поднял кнут и изо всей силы охлестнул коренную. Лошадь рванулась, но это вовсе не укротило фельдъегеря. Тут был метод, а не раздражение, нечто предвзятое, испытанное многолетним опытом. Страшный кулак взвивался снова и снова, ударяя ямщика в затылок. И так продолжалось, пока тройка не скрылась из виду…
257
Толстая деревянная скрепка (сиденье ямщика или кучера), располагающаяся по краям телеги, повозки или огибающая верхнюю часть саней, кибитки.
– Что ж тут удивительного? – усмехнулся на то Лермонтов. – Вы очень уж близко к сердцу принимаете разного рода обыденные вещи. Не стоит тратить жизнь на мелкие наблюдения, она и так коротка. Уж лучше запоминать что-то более стоящее.
– Что же именно?
– Например, войну…»
Так Лермонтов посоветовал юноше отправиться на Кавказ или разделить с ним тяготы предстоящего Хивинского похода, поучаствовать в котором поэту все же не довелось [258] .
258
Речь идет о зимнем походе отряда Отдельного Оренбургского корпуса Русской армии в Хивинское ханство в 1839–1840 гг. Лермонтов действительно планировал принять в нем участие, но в поход не попал.