Фатальный Фатали
Шрифт:
А ведь мог остаться в живых.
"Видите, что получилось, - втолковывает Никитич из тифлисской дали Фатали, который еще в Стамбуле, - вы бы уговорили его служить нам, а лошадиная челюсть, как вы изволили выразиться, согласен, груб, оскандалился! вот и пришлось нам придумать тому консулу примитивную, но испытанную месть, это же так просто - посеять сомнение! отозвали и, - тот же жест с крюком, будто у одного палача практику проходили; вам казалось, что судьба помогла вам, спасся и консул, и вы чистыми вышли из игры, а ведь это вы его, да, да, именно вы! и погубили, если покопаться!"
Именно тогда стало пополняться
Новая для Фатали неожиданность!
– Тубу!!
– крикнул он.
– Что случилось?
– появилась встревоженная Тубу.
– Кто копался в моих бумагах?
– Тубу разводит руками.
– Перепутаны страницы! И вот - не моя бумага!
– К твоему столу никто не подходит.
– И здесь какие-то записи!
– И читает с листа: - Новый сонник - мне приснился странный сон. Что это, Тубу?
– Не знаю, Фатали, душа моя!
– Не знаешь ты, не знаю я, никто не знает! Никто у нас в доме не знает, как эта страница попала в мои рукописи и кто перепутал страницы! Но ты же сама видишь, Тубу! Кто мне это оставил? Джинн, шайтан, кто?
Тубу растеряна, не знает, что сказать.
И карандашом, и чернилами какие-то знаки, вопросы, фразы. Одна судьба - потеряно лицо.
И какая-то из слов то ли пирамида, то ли треугольник - слова друг под другом: Я? А я? А что я? А что же я? А что же все-таки я? И таблица, в которой на одной стороне - Юсиф, Фатали, Я, а на другой, напротив Юсифа, шах, и стрелка к нему, напротив Фатали - царь, и стрелки к шаху и царю, а напротив Я - ?, и стрелки от Я ко всем - и к шаху, и к царю, и к ?, и еще стрелки, соединяющие слова как правого, так и левого рядов.
– Может, ты сам рисовал?
– недоумевает Тубу!
Фатали измучен, по ночам плохо спит, пишет и пишет. Переписал и разослал во все концы света столько экземпляров рукописи "Кемалуддовле", что ему мерещится, особенно в часы, когда начинает рассветать и он ложится, чтоб поспать ненадолго перед работой, будто вот-вот выйдет книга; и даже заготовил, собираясь тут же послать, письмо Мелкум-хану с радостной вестью: "Кемалуддовле" издан!
О мой брат! О тот, который, как и я, погружен в горестные раздумья, страдает оттого, что не достиг своих целей, и все выпущенные стрелы пролетели мимо, в небытие; и подавлен, что не понимают современники; наконец-то вышел русский перевод "Кемалуддовле" (и все же верит, что первое издание - на русском)! Готовы и переводы на французском, немецком и английском (тайная типография?). Скоро и они выйдут. А пока посылаю экземпляр русского перевода, жаль, что не знаете этот великий язык. О мой друг, тонущий в горестях, ни я, ни вы, мы оба не сумели прошибить стену непонимания. Сохраните это мое письмо! Пусть будущие поколения узнают, сколько мы претерпели и намучились, ничего не добившись. Может, это удастся им? Но, по правде говоря, и на них, наших далеких потомков, я не очень надеюсь: они ведь порождены и зачаты будут нашими вислоухими современниками! Что ж, такова судьба! Я - частица этой нации, народа. И ничем иным,
ВЕЧНЫЙ ТРАУР
а книгоиздатель Исаков рассматривал рисунки давно обрусевшего иллюстратора Кара-Мурзы, в чьем облике сохранилось нечто нерусское: щекастое лицо, круглые, чуть раскосые, во впадине, подвижные глаза; все, как просил Фатали: на передний план вынесен из четырех флагов красный, и трибуна - нечто вроде мечети-мавзолея с полумесяцем на шпиле; и женщины в чадрах, взгромоздившиеся на плоские крыши лачуг; и мужчины с кинжалами, поднятыми к лицу; у одного, он на переднем плане, помутневший взгляд, вскоре в религиозном исступлении откроет шествие шахсей-вахсей и рассечет кинжалом бритую голову, цензор перелистал книгу, "а как с христианством? никаких?" и строго смотрит на Исакова.
"напротив".
цензор метнул на Исакова удивленный взгляд, "полковник? ну да, собственник писем...", мол, и эти фокусы нам известны, и даже выдвинутый на передний план красный флаг не вызывает в нем возражений; старый цензор, он гордится даже некоторым, если хотите, вольномыслием: "а я и это могу, да-с! слава богу, семидесятые годы!" к тому же сытно и дешево отобедал на двугривенный сладких пирожков в кофейной Амбиеля, что на Невском, в доме армянской церкви.
и пошла шуметь-крутиться типографская машина!
А в это время "Кемалуддовле", переведенный-таки Рашидом с помощью француженки, опекаемой кавказцем (не потому ли Рашид что ни письмо - просит отца, чтоб отозвали обратно родственника - повара Наджафа, который очень мешает ему: бедному скучно как ссыльному, оставил жену, дом, детей, друзей, это подвиг, к чему Рашиду жертвы?!), кузины Фабьен Финифтер, бело-розовой и легкой как пух Мими, - нет, он не кривил душой, когда писал отцу: "У меня интимного, - и подчеркнул, - близкого друга нет. Есть несколько хороших знакомых, с которыми ничего общего не имею и в близкие сношения не пускаюсь". Мими возникла после, отправил рукопись в Париж со студентом-однокурсником Фажероном, сыном азиатского книгоиздателя "Алибаба".
После перевода первого письма Кемалуддовле Рашид написал Фатали: "Отец, как бы не навлечь беду!"
А потом; "Надо ли это тебе, отец? удары судьбы..." - не закончил фразу.
"Нет, нет!
– после завершения перевода, - Джелалуддовле робок в своем ответе Кемалуддовле! Тебе бы больше симпатии к нему, зря к нему не благоволишь! Как бы жестокий фатум..." - и снова фраза не закончена.
Но еще прежде был крик Тубу!
Оба слышали - и Фатали и Рашид. Это было перед отъездом Рашида за границу, и они только что пришли с кладбища. Одному Фатали известно, скольких ему стоило трудов уговорить Тубу, чтобы та согласилась отпустить сына.
Почти каждый четверг, как положено, Тубу нет-нет а и пойдет на могилу детей, но тут чуть ли не целый месяц беспрерывно лил дождь, дороги к кладбищенскому холму стали непроходимыми. А в очередной четверг тучи ушли, и небо сияло.
– Надо пойти, - сказала Тубу, - Рашид должен проститься.
Когда накидывала на голову платок, Фатали заметил, как дрожат у нее руки и губы сухие, бескровные. Прежде не успевала Тубу достичь могил, как по щекам текли слезы и губы шептали молитву, а тут - ни слезинки, выплакала их все, стояла бледная.