Фаворит. Том 1. Его императрица
Шрифт:
Вдвоем они составили письмо к Булгакову, предупреждая об изменении конъюнктур придворных, которые, естественно, могут отразиться и на внешней политике государства.
Тесные улицы Рыцарская и Пивная, Иезуитская и Поварская выводят всадника в тишину варшавского Старо-Място, где прижались одно к другому, будто доски в старом заборе, древние палаццо родов, давно обнищавших и вымерших. Лишь изредка, задымив переулки пламенем факелов, протарахтит карста ясновельможного шамбсляна или подскарбия. Скорее прочь отсюда -- туда, где плещет разгульная жизнь на широких проездах Уяздовских аллей, где шумят цукерни и магазины
Яшка Булгаков держал ноги в тазу с горячей водой, срезая застарелые мозоли на пальцах: дипломата, как и волка, ноги кормят. На столе лежало письмо Суворова -- не великого, но уже славного. "Препоручая себя в дружбу милостивому государю Якову Ивановичу", полководец умолял еще раз напомнить царице, чтобы из Польши перевела его на Дунай -- к Румянцеву. Булгаков пошел ужинать в саксонскую лавку пани Ванды Фидлер; большой любитель поесть, он как следует обнюхал медвежьи окорока из Сморгони, велел отрезать ему ломоть жирной буженины с хреном.
– - Как торговля, пани Фидлер?– - спросил, вкусно чавкая.
– - Разве это торговля, пан советник? Смотрите в мою кассу: половина выручки -- фальшивые монеты... Куда их дену?
Она тишком сунула ему записку: "Принято решение отчаянное -короля не станет". Уплетая буженину, Булгаков размышлял: "Конечно, в Понятовском видят корень всех польских несчастий..." Дипломат раскланялся с хозяйкой и ловко запрыгнул в наемную коляску:
– - На Медову! До панов Чарторыжских... гони!
Станислав Понятовский как раз покидал своего дядю, канцлера Адама Чарторыжского, в руке короля лежала ладонь прекрасной княгини Элизы Сапеги, и король, чуть пьяный, розовыми от вина губами щекотал ухо женщины словами беспутной нежности:
– - Обожаемая! Я так люблю быть любимым... приди!
– - Я еще не простила тебе, Стась... помнишь что?
– - Приди, -- взывал он.– - Приди и сразу простишь...
В карете король разговорился со свитой:
– - Скорбные времена! Зять моего канцлера, гетман Огинский, бежал, давно нет и Радзивнлла, готового пропить даже саблю... Что они будут делать в Европе?
Зазвенели стекла. Под резко стучащими пулями падали придворные. Короля схватили за ногу и выдернули из кареты, как пробку из бутыли, под холодный осенний дождь. Потом его вскинули в седло, нахлестнули под ним лошадь. Сабельный удар отрезвил короля.
– - Я не знаю, кто вы, панове, -- сказал он.– - Но если не разбойники, а честные ляхи, то ваш грех велик...
Среди всадников он узнал Михаила Стравинского.
– - Молчи! Сейчас ответишь за все, -- крикнул тот.
– - Подождите... я заливаюсь кровью, -- сказал король, держась за голову.– - Мое похищение, как и мое убийство, даст врагам нашим предлог для вмешательства в дела польские.
– - Предлогов было много, и в них виноват ты!
– - Стравинский, неужели я один виноват за всех вас? Поверьте, панове, я больше всех страдаю за нашу отчизну...
Всадники свернули на Беляны, долго кружили во тьме, заметая следы, и... потеряли короля. Понятовский отпустил лошадь; страдая от боли и унижения, он провел ночь под деревом.
Когда горшки бьются, гончар радуется, а когда сыр плачет, сыровар хохочет... Давно понятно, чего станет домогаться Фридрих: он пожелает разрушить перемычку между Бранденбургской маркой и Восточной Пруссией, чтобы, захватив Данциг, перекинуть "мост" между Берлином и Кенигсбергом; тогда он сделается обладателем устья Вислы, а верхнее ее течение заграбастает "маменька"...
Екатерина сказала, что Данциг -- польский:
– - И таковым пребудет на вечные времена! Я знаю, что Ирод землю рыть под собою станет, но Данцига не дадим.
Придвинув к себе бумаги из Варшавы, она прочла депешу Булгакова: желая спасти страну от раздела, Понятовский обратился за помощью к Франции, но герцог Эгильон ограничился соболезнованием.
– - Я так и думала, -- криво усмехнулась Екатерина, велев звать к себе Вяземского.– - Выяснили, кто такой Симонис?– спросила она.
Генерал-прокурор через шпионов установил, что Симонис -- сын старого банкира Эфраима, который и раньше баловал короля фальшивой монетой -- безнаказанно! Екатерина сказала: пусть лучше разразится скандал от Пекина до Патагонии, но подрывать экономическую мощь России она никому не позволит. Своими руками она застегнула пряжки на портфеле графа Панина:
– - На сегодня покончим. Меня ждет Филипп Гранже.
Филипп Гранже был балетный танцор, и он обещал императрице помочь ей освоить сложное па; при этом, пока императрица танцевала, ей подыгрывал на флейте сам прусский посол граф Виктор Сольмс... Екатерина, запыхавшись, сказала ему:
– - Кто бы в Европе мог подумать, что императрица российская станет плясать под дудку прусского короля?
Фраза была слишком колючей, и Сольмс не знал, что ответить, размышляя о ее потаенном смысле. Екатерина выручила его:
– - Не страдайте напрасно! В моих словах нет политических козней. Я ведь тоже не всегда говорю, что надо, иногда мне хочется побыть просто веселой и беззаботной женщиной...
Так она сказала! Но умный Сольмс понял, что Екатерина оскорблена насилием над Польшей, король унизил ее, и теперь Пруссии никогда не избавиться от подозрений русского кабинета. Об этом посол 11 сообщил своему королю. Фридрих воспринял известие спокойно, заметив Финкенштейну, что, к несчастью, Екатерина -- женщина и потому (именно потому!) следует ожидать от нее всяческих пакостен. Говоря так, король не подозревал, что сейчас он в эту пакость и вляпается. Петербург официально потребовал от него принять в казну все фальшивые деньги прусской чеканки ("под опасением весьма серьезных последствий"), а взамен вернуть России ту же сумму в подлинных деньгах. Фридрих испытал то, что испытывает вор, схваченный за руку, но ссориться с Россией побоялся... Банкиров-жуликов он поберег-вызвал Гальсера: