Феноменология зла и метафизика свободы
Шрифт:
И я думаю,
Что мир —
Только усмешка,
Что теплится
На устах повешенного —
или «Все мы гости на земле, так что давайте по крайней мере повеселимся» У. Роджерса? Обе позиции покоятся на глубоком пессимизме, но сами при этом явно различны по практическим выводам.
В силу способности поставить человека «над» ситуацией или уж по крайней мере «вне» ее смех может служить и средством самозащиты личности, позволяя ей как бы отстраниться от нежелательных или опасных для нее сторон действительности. Тот, кто проводил в своей жизни хотя бы одно интервью или опрос, знает, что обычно первой реакцией на вопрос является улыбка или короткий смешок. Тем самым человек, с одной стороны, показывает, что он отлично все понимает, что он как бы «над» и «вне» предмета вопроса, а с другой, одновременно, просто выигрывает время на обдумывание ответа. Несомненный интерес в этой связи представило бы рассмотрение смеха в контексте «дипластии» – закрепление в антропогенезе «срывной»,
54
См.: Поршнев Б. Ф. О начале человеческой истории. М., 1974. С. 442–485.
Согласно М. Минскому, смех есть защитная реакция на запрет, на противоречия или несостоятельность [55] . Вообще, когда человек объективно находится в положении «под» ситуацией – в том числе и перед лицом смерти – смех оказывается единственным средством встать «над» нею. Тем самым пусть даже только в собственном сознании, но человек создает ситуации своего торжества и торжества своих идеалов. Более того, смеясь, он реализует эту ситуацию объективно. Не исключено, что главная трагедия А. С. Пушкина в год последней дуэли заключалась в том, что он – бывший насмешник, пересмешник и высмеиватель всего и вся, включая самого себя, в этой своей ситуации – безденежья, жениного мужа, пристегнутого ко двору, светского идиотизма – не смог рассмеяться, не смог стать выше ситуации, а принял ее убийственно всерьез.
55
Минский М. Остроумие и логика когнитивного бессознательного // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XXIII. Когнитивные аспекты языка. М., 1988. С. 281–309.
Смех – не сатанизм души, у которой нет ничего святого. Даже нигилистический «смех под пустым небом», показывающий Богу «кукиш в кармане», о котором говорил Ф. М. Достоевский, – все-таки проявление человеческого в человеке, его стремления утвердиться, найти опору, или хотя бы почувствовать почву под ногами, но не быть раздавленным трагизмом своего существования. Жизнь любого человека – трагедия, история неудачи. Неудивительно поэтому, что человек стремится спастись от этой трагедии. Другой разговор, что средством спасения оказывается внеличностный man «мы». Сводя счеты с великим трагиком – жизнью, человек платит достойной монетой: на бесстыдство отвечает бесстыдством. На бесчеловечность к нему лично отвечает уходом от себя в невменяемое man. Но «есть большое различие – стремиться в каждой вещи находить что-нибудь смешное и стремиться в каждой вещи найти нечто, над чем справедливо смеяться», – отмечал А. Шефтсбери [56] . На это обстоятельство обращал свое внимание и М. М. Бахтин, подчеркивавший, что этическое начало в смехе – не морализаторство, а нерефлектируемый импульс. Смех изначально, нерефлекторно, а точнее – дорефлекторно нравственен.
56
Шефтсбери А. Эстетические опыты. М., 1975. С. 317.
Поэтому представляются необоснованными встречающиеся опасения, что «переполненность культуры иронией означает… разрушение идеала нормативности вообще, выдвижение релятивизма и цинизма как ведущих черт мировоззрения» [57] . Такая ситуация свидетельствует скорее о безнравственности старой нормативности, о готовности общества к принятию новых норм и процессе выработки таких норм, то есть утверждение новой нравственности. Смех – свидетельство не болезни, а здоровья или выздоровления общества и личности. Так же как научная истина не боится проверки опытом, а заинтересована в ней, этом источнике прогресса познания, так и нравственность не боится насмешек, испытания смехом, если она здорова в своей основе и чувствует, что будущее за нею. Смех – не подсознательная вспышка агрессивности, как считал З. Фрейд. Он скорее – проявление самозащиты личности, но защиты не пассивной, а утверждающей определенные ценности и идеалы, самозащиты как самоутверждения. Именно этим, пожалуй, объясняется вспышка юмора на Украине в 1987 году, которой культура ответила на чернобыльские события.
57
Егоров
Смех одновременно утверждает одни ценности и ниспровергает другие, сплачивает смеющихся и отделяет их от осмеиваемого [58] . Он реализует главную человеческую потребность культурного «побуда» – быть интегрированным в социальную общность, в «мы», быть ей сопричастным. Поэтому смех – средство социально-культурного нормирования, утверждения и ниспровержения идеалов и ценностей, причем – средство не только эффективное, но и гуманное, апеллирующее к самосознанию личности и приводящее это самосознание в действие. Наряду с принуждением и внушением, правовыми санкциями – методами борьбы с социально-вредными и опасными явлениями, экономическим стимулированием, смех является универсальным, гибким и гуманным средством формирования культуры, социализации личности, воспитания. Существенной особенностью смеха как средства социального нормирования является его гуманность. Он связан с представлениями не просто о должном, а о желаемом должном, с добровольным занятием нравственной позиции, определенным осмыслением действительности и своего места в ней. Даже если сама личность этого не осознает явно. Сам механизм смеха выводит личность на эту позицию и проявляет ее миру и другим.
58
Об объединяющем и разъединяющем (отчуждающем) смехе см.: Смирнов И. П. Древнерусский смех и логика комического // Тр. отделения древнерусской литературы ИРЛИ. 1977. Т. 32. С. 309.
Более того, смех может быть направлен и на самого смеющегося – смеяться над самим собой не только не странно, но и весьма полезно. Выступая проявлением ценностной позиции, культуры личности, смех может рассматриваться механизмом «тонкой доводки» личности, не только ее социализации, но и индивидуализации. Он связан с реализацией до этого возможно не осознаваемой самим человеком позиции, а значит – предполагает и реализует саморефлексию сознания, способствует его формированию и самореализации личности.
Смех – это освобождение от объекта смешного, но одновременно и навязывание, а точнее, принятие позиции, с которой производится осмеяние. Разрушая, осмеивая некоторую культуру, смех готовит фундамент новой, более развитой. Даже фольклорный Дурак, шут, юродивый предполагаются мудрецами, судящими реальный мир с позиции мира более справедливого, обычным людям недоступного, не от мира сего. Сам факт осмеивания ставит смеющегося в позицию нравственного и интеллектуального превосходства. Остроумие предполагает именно «острый ум», улавливающий тонкие противоречия и недостатки, обычному уму не открывающиеся.
Будучи в основе своей гуманным и в известном смысле – оптимальным средством социального взаимодействия, смех, как правило, укрепляет солидарность, обнажая какие-то противоречия и устанавливая нормативно-ценностное единство на более глубоком уровне, чем тот, который существовал до этого. Отталкиваясь – иногда стихийно и бессознательно – от культурного сознания, смеющийся человек приходит к нему же. Смех и ведет к культурному сознанию, но и заново утвержденному и оцененному. Представляется, что никакая «серьезная» форма общения не может столь быстро сплотить людей, как общий смех, который предпосылочно, онтологически есть бытие-с-другими.
Поэтому представляется несостоятельным мнение З. Фрейда, утверждавшего, что смех и остроумие направлены против основ морали и культуры, что их энергия черпается из «аморальных» источников, из инстинктов, ущемленных цивилизацией. В этом плане смех скорее проявление не бессознательного, а «сверхсознательного», не «под-», а «над-» и «за-сознательного». Конкретные, частные причины смеха могут быть и моральные и аморальные с позиций конкретной культуры, но в любом случае смех есть верный критерий культуры личности. Сам по себе смех – не добр и не зол. Качество его зависит от личности: добрый человек смеется добрым смехом, а злой – злым, умный смеется по-умному, а глупый – глупо. Не прав был В. В. Розанов, утверждая, что смех вещь недостойная, низшая категория человеческой души. Скорее – первичная категория, верная и точная проба души.
Как нет границ развитию культуры, человеческому уму и глупости, так нет и границ смешного. Там, где есть место человеческому отношению к действительности, осмыслению ее и своего места в ней, своего отношения к другим – всегда будет и место смешному.
Смех не может разрушить основ культуры, но позволяет их прочувствовать, создать предпосылки нового осмысления. Посредством смеха достигается глубокая, тонкая, эмоционально окрашенная гармония индивидуального и социального в человеке. Смех – путь прямого и непосредственного единства человека с миром, с другими, единства довербального, если угодно иррационального, а скорее – инорационального.