Феромон
Шрифт:
– Сомневаюсь, что это было в новостях, - глядя на Ханта, застывшего позади Глена, тоже засовываю руки в узкие карманы.
– Что тебе надо, Глен?
– Погоди-ка, давай с этого места поподробнее, - повелительный тон Эйвера, обращённый к Дайсону не предполагает отказа. А тот и не собирается молчать. Разворачивается к нему всем телом, игнорируя мой вопрос.
– Да он ей прохода не даёт уже который год. Грязно домогается. Преследует. Травит, как дичь.
– И чего хочет?
– явно глумится Эйв над разошедшимся Гленом, но тот даже не
– Ясно чего, - хмыкает тот презрительно.
– Склоняет к сожительству.
– А судя по количеству букетов, я бы назвал это: красиво ухаживает, тем более девушка она свободная. Но тебе, возможно, видней. Ведь это за твоей женой таскался озабоченный придурок, а ты... прости не расслышал, что ты сделал?
– Я женился на ней.
– Мн-н-н, - издевательски трёт бороду Хант.
– Да ты, выходит, герой. А я всё гадал, что же она в тебе нашла, раз выскочила замуж, словно с закрытыми глазами. Но теперь, кажется, понимаю.
– Что ты хочешь сказать?
– выпячивает свою широченную, как двуспальный матрас, грудь Глен.
– Ничего. Хочу, чтоб ты свалил отсюда. Анна определённо не желает тебя видеть. Ни сегодня, ни вообще.
– Да-а-а? Это ты значит теперь решаешь? Ты что-то типа её сутенёра, да? Будешь её под Томми подкладывать? Или ты из тех, кто и сам не ам и другим не дам?
Он не успевает договорить. Увесистый кулак Эйвера хуком справа отправляет его в нокаут. Несмотря на весь его огромный баскетбольный рост. Несмотря на телосложение двухэтажного автобуса, Глен оказывается неповоротливым, как тюлень. Падает как подкошенный. И до того, как успевает подняться, получает ещё один удар в челюсть.
– А это за то, что ты не только ничего не сделал, но ещё и допустил, что он снова нарисовался, - потирает кулак Хант.
– А теперь вали на хрен, - он швыряет ему в лицо выпавшие цветы, - и радуйся, что это больше не твоя забота.
– Так и знал, что она всё равно побежит к тебе, - поднимается Глен, потирая покрасневшую скулу. Вижу, как презрительно кривятся его губы, как растягиваются, чтобы произнести «сука» или что-нибудь пообидней. Но возвышающийся монументом на его могиле Хант не позволяет ему даже посмотреть в мою сторону.
Примитивный, скучный, грубый Глен. Тщеславный эгоист, который даже в постели заботился только о своём удовольствии. Том Ривер, больной на всю голову, но утончённый, щепетильный, внимательный, и тот на его фоне смотрелся лучше. Не понимаю, как я жила с этим чванливым козлом столько лет. Где были мои глаза?
– Кстати, Кора передавала тебе привет, - поправляет он смятую бумагу на потрёпанном букете.
– Я говорила с ней сама.
– Не тебе, - лыбится он, скользя по мне ненавидящим взглядом, а потом переводит его на Ханта.
– Тебе, Эйвер. Частная школа Святого Франциска. Кора Батлер. Помнишь такую?
Если я сейчас и онемела, то Эйвер онемел больше. Застыл, словно получил два штыковых в живот и тяжёлую контузию осколком снаряда.
–
Этим снарядом, вброшенным Дайсоном, разворотило сейчас не только прошлое. Разметало ошмётками настоящее. Изрешетило осколками будущее. И пробило насквозь мою грудь, оставив в ней дыру размером с Большой Каньон.
– Кора?
– пришибленно переспрашивает Эйвер, а потом медленно поворачивается ко мне.
– Поздравляю, Карамелька!
– Дайсон небрежно втыкает букет в пустую вазу.
– Рад, что ты жива. А с тобой, герой-любовничек, мы ещё встретимся. В суде.
Дверь за ним хлопает с такой силой, что со стены падает картина - небольшая вышивка в деревянной рамке под стеклом. Рамка разлетается. Стекло бьётся. И осколки разлетаются по полу, выводя нас обоих из ступора.
Я кидаюсь за веником. Хант помогает мне собрать крупные осколки. Мы усиленно молчим, но когда с большей частью этой маленькой катастрофы удаётся справиться, Хант первым нарушает молчание.
– Ты училась в школе Святого Франциска?
– Ты трахал Кору?
Он виновато пожимает плечами.
– Мне было восемнадцать.
– А ей шестнадцать, похотливый ты кобель.
– Правда? А выглядела она на все двадцать. И сказала, что дважды ходила в один класс, потому что они переехали в середине учебного года. И знаешь, в своё оправдание могу сказать, - ходит он за мной, и близко не понимая в чём дело, - что я был у неё даже не первый.
И я не знаю, что меня расстраивает больше. Что он не помнит ничего, связанного со мной. Или что чёртова Кора трахалась и с ним, и с Гленом, и, видимо, со всеми, кто мне хоть немного нравился.
– Знаешь что, Эйв, - вытряхиваю я осколки с совка в мусорное ведро, - иди уже домой. Я устала. Да и ты выглядишь измученным.
– Я понял, - но вместо того, чтобы идти, он засовывает руки в карманы. И словно тянет время: с задумчивым видом достаёт какую-то мятую бумажку, рассматривает, выбрасывает. Я набираю воздуха в грудь, чтобы вздохнуть, когда Эйв вдруг резко прижимает меня к стене. Ударяет кулаками по штукатурке.
– Я всё понял. Не надо ничего объяснять.
На одно короткое мгновенье мне кажется, что он меня поцелует. Но он проводит пальцем по родинке у меня над губой, резко разворачивается и только теперь решительно уходит.
Я выдыхаю, но вряд ли с облегчением.
«Эту родинку я бы никогда не забыл», - насмешкой звучат в памяти сказанные им когда-то слова.
На мне было столько грима, что наложила на меня косметичка Коры, что меня родная мать бы не узнала. Но ему было плевать. Плевать на мою родинку. На мои слова. Плевать на то, кто я. Как меня зовут.
Он посмеялся и пошёл жарить Кору. И наверняка, вытащив свой натруженный хрен из её гостеприимной дырки, они дружно смеялись над дурочкой, которая с какого-то перепугу решила, что её чувства могут для него что-то значить.