Филарет – Патриарх Московский 2
Шрифт:
Курбский опустил голову и снова шагнул на закрытую дверью и крытую черепицей каменную будку лестничной площадки.
— Кирпич ещё не наладился печь?
— Нет, государь. Пробуем, но не получается пока. То пережжём, то недожжём… И это в малой печи… А как огонь распределить пор большой печи я не придумал пока. Можно и малых много поставить, но тогда я весь берег займу под склады. Найти бы где озеро с глиняными берегами. Где-то оно есть, знаю, но где, не помню.
— Найдём, Федюня, не переживай. Ты, главное, цемент начни жечь. Так и мел надо найти.
— Найдём, Федюня, найдём. Давай уже кормиться, а?
— Ну так пошли в трапезную! Там такой вид на реку…
Донжон был башней квадратного сечения с небольшим сужением кверху. Внизу башня имела сторону тридцать метров, в верней площадке двадцать. По стенам внутреннего колодца была проложена, пока деревянная, лестница. Вместе с подземными этажами «высота» башни равнялась двадцати метрам. А внешняя часть возвышалась на пятнадцать. В подвалах Донжона имелся колодец, ручей и кладовые. Еду на «крышу» поднимали в корзинах на верёвочной системе блоков.
Однако царь технические новшества не вникал, просто покосившись на висящие на крюке не распакованные корзины, а сразу сел на «своё» царское место.
Фёдор взял в руки зелёного стекла двухлитровый бутыль, плеснул себе из него напитка и выпил. Предложил царю.
— Что это?
— Хлебный мёд, государь. Не хмельной, но пенный. Вкусный. Попробуй.
— Лей. С дороги самое то. Не хочу хмельного.
Фёдор налил питьё в царский кубок. Тот попробовал, поцокал языком, облизнул губы, прибрал усы-бороду и прильнул к кубку основательно.
— Хорош мёд. В нос добре шибает. Хлебный, говоришь?
— На сухарях пережжёных.
— И у меня делают из сухарей, но не пузыриться он, как твой.
— Мой в бутылях храниться с пробкой. Оттого дух в нём накапливается, а потом пузырится. Вот, смотри.
Фёдор достал одну бутылку из-под стола. Бутылка была закупорена пробкой, закреплённой проволокой.
— Сейчас если проволоку открутить, пробку вышибет и польётся пена. Показать?
Царь, накладывая в тарелку тушёных овощей и мяса, кивнул.
— Смотри, государь, фейерверк.
Фёдор левой рукой крепко сжал пробку и осторожно раскрутил проволоку. Медовуха была прохладной, но Фёдор так и не научился выбирать время закрутки. Поэтому газу скапливалось больше необходимого и могло «бахнуть»… Оно и бахнуло. Бахнуло изрядно и из горла бутыли полилась пена.
Царь было вздрогнул от выстрела, но потом восхитился и вовремя подставил свой кубок под струю.
— Это ты здорово придумал, Федюня. Так можно наливать в кубки, сидя на противном краю стола, — засмеялся царь.
Фёдор смутился.
— Не могу пока рассчитать момент укупорки. Слишком много духу остаётся в медовухе.
— Медовуха… Ещё одно слово новое. Медодуха-медовуха… Понятно откуда оно. Мёд с духом, значится?
Фёдор пожал плечами.
Так они пили, ели, говорили, сидели в креслах на краю башни, глядя на разлившуюся реку и плывущие по ней большие и малые корабли и кораблики. Купцы спешили доставить свои грузы покупателям. Уже появились и персидские парусно-вёсельные галеры. Их можно было узнать по цветным парусам и прямым выступающим вперёд носам и корме. Им не надо было разворачиваться при движении назад. Рулевые весла имелись и там, и там.
— Я с детства любил забираться на колокольни и смотреть на проплывающие лодьи, — сказал вдруг поперёк рассказа о встреченных сторожевому отряду крымчаках царь. — Я мечтал уплыть с ними далеко-далеко.
Фёдор от неожиданности едва не вздрогнул. Он оторвал взгляд от персидской галеры и переспросил:
— Ты, государь? На колокольни? Я лазил на одну. Обычно там худые лесенки. И площадка такая маленькая, что кажется ты уже на небесах. И всё качается, когда ветер. Страшно.
— Страшно, — подтвердил царь. — Когда мать умерла бояре про меня забыли, лаялись меж собой. Меня два дня вообще не кормили. Слуги разбежались. Пришёл я в собор Успения, а митрополит Даниил выставил за дверь, обозвав выблядком. Вот я и пошёл христарадничать. Да кто-то из бояр сжалился и сунул копеечку.
Царь поперхнулся от горлового спазма, кашлянул и в его глазах появились слёзы.
— Мне, великому князю, копеечку-московку… А я даже и цены её не знал. На калач выменял. Забрал тот калач и взобрался в первый раз на успенскую колокольню. Собор порушенный был от пожара и в колокольню можно было пролезть сквозь дыру. Вот я и сидел там, пока звонарь не пришёл и колоколом так вдарил, что я едва не оглох. Приснул я тогда, а он, стервец, специально звякнул. Я встрепенулся от звона и едва с колокольни не спрыгнул. Щенок у меня был — подобрал его у паперти — так тот из рук моих и выпал…
Царь заплакал.
— Ненавижу, — прошептал он, промакивая платком слёзы. — Всех под нож пущу. Тётка Старицкая хоть бы приютила. Ан нет! Понятно, что мать дядьку Андрея казнила, но я-то причём? Неделю они судили-рядили, а потом меня великим князем признали.
— А Телепнёва в темницу посадили? — не удержался Фёдор.
Царь кивнул.
— И я в темнице с ним потом сидел, чтобы «не шастал где не попадя», да выпустили. Митрополит пожалился, сука.
Глава 26
— Потом набежали бояре, когда решили меня великим князем поставить. А ведь Шуйские хотели Владьку Старицкого вместо меня поставить на трон, да Глинские тогда с Бельскими объединились и победили.
— А что же Глинские тебя тогда не спасли?
— Как не спасли. Спасли. Меня же специально из палат царских на улицу выставили. Не помню кто, конечно. Мал ведь был. Чтобы я потерялся в Кремле. Хе-хе… И я бы так и потерялся, если бы на колокольню не залез. Тот звонарь, что оглушил меня, он и спас. Понял, что дурость сморозил, когда в колокол ударил у меня над головой. Вот с колокольни меня и снёс, а там люд вокруг собачки моей убитой… Я собачку убитую увидел и дух из меня вон. Меня в храм занесли. Говорят, что митрополит испугался и положил к себе в келью. Думали, что помер… Потом в палаты отнесли. Я сутки в беспамятстве лежал, а потом возьми и оживи. Очнулся… Глинские вокруг, Шуйские, Бельские… Митрополит… Ладаном воняет. Не терплю с тех пол эту вонь… Я поднимаюсь, сажусь… Они все в стороны. А на меня такой гнев напал, словно вселился кто. Вскочил, я на ноги и давай на них лаяться. По-взрослому так… И по матушке их, и по батюшке, да с коленцами. Словно какой-то взрослый муж вселился в меня тогда. Так потом дядька Глинский Михаил рассказывал, царство ему небесное, но это я и сам очень хорошо помню. Что потом было не помню, а это помню. Рожи их испуганные запомню на всю жизнь.