Философская оттепель и падение догматического марксизма в России. Философский факультет МГУ им. М. В. Ломоносова в воспоминаниях его выпускников

Шестаков Вячеслав

Обсуждение III тома (трижды в секретариате Г. М. Маленкова – А. С. Щербакова) в соответствии с указанием Сталина состоялось в феврале-марте 1944 г. О нем мне рассказал Б. С. Чернышев, затем я слышал об этом и от других фигурантов. Быховский, Асмус и Чернышев, специалисты весьма компетентные, говорили о фактическом невежестве, вульгаризаторстве и примитивизме позиции Белецкого, присутствовавшего здесь же и тоже выступавшего. Но вся убедительная компетентность и эрудиция вышеназванных профессоров была совершенно безразлична секретарям ЦК, ибо они знали позицию Сталина. Отсюда и итоги «дискуссии»: тому же Александрову, напутствовавшему названных профессоров показать невежество «горбуна» (Белецкого), было предложено написать полностью критический текст, который был опубликован как решение Политбюро в 7–8 номерах журнала «Большевик» (официальный орган ЦК ВКП(б)) за 1944 г.: «О недостатках и ошибках в освещении истории немецкой философии конца XVIII – начала XIX вв.». Здесь в особенности «разоблачалось» возвеличение Гегелем немцев «как избранного

народа». Сталин-политик показал, как надо трактовать прошлое с позиций настоящего, да еще полыхающего огнем. «Извратителями» были названы Быховский, Чернышев (умерший от инфаркта в сентябре того же года) и Асмус. Белецкий же фактически «реабилитировался».

С III тома сталинская премия была снята (восстановлена как государственная после смерти вождя). Митина отстранили с поста директора ИМЭЛ, а Юдина – директора Института философии. Быховский был лишен поста заведующего сектором истории философии и отправлен рядовым редактором в «Большую советскую энциклопедию». Александров остался на своем посту.

Примерно в то же время и на философском факультете произошли неприятные, печальные события. Александров понял свою политическую ошибку с Лосевым. По инициативе Белецкого был проработан А. Ф. Лосев, преподававший в семинаре студенческой группы IV курса, как сугубый гегельянец, идеалист и даже мистик. Алексей Федорович сообщил мне много позже, что был приглашен к председателю комитета по высшей школе С. В. Кафтанову и тот сказал ему, что они считают, что как доктору филологических наук ему лучше работать «по специальности», и отправил его на кафедру классической филологии в пединститут им. Ленина.

На факультете случились и другие неприятности. Бывшего декана Г. Г. Андреева, принимавшего на службу Лосева и Попова, в 1943 г. отправили в советскую дипмиссию в Лондон, но в 1944 г. отозвали в Москву в МИД, а после какого-то краткого отчета пригласили в МГБ и в итоге дали 25 лет лагерей (он отсидел половину этого срока, после смерти Сталина вернулся в университет). Были также арестованы два студента: А. Романов, работавший в семинаре Лосева, и А. Ревзон (под сурдинку критиковал новый гимн, но один из сокурсников не согласился с ним). Б. С. Чернышева освободили от поста декана, которым он стал после отъезда в Лондон Андреева, и заменили доцентом Д. А. Кутасовым, бывшим деканом факультета перед войной в МИФЛИ.

Торжество Белецкого на факультете стало полным. В лектории МГУ он стал читать небольшой курс по осужденному немецкому идеализму. По моему аспирантскому восприятию, его лекции были примитивны: социологизированы и политизированы, философски поверхностны. Со второй лекции я ушел и больше их не посещал.

Отрицательность описанных событий для факультетской жизни и философского образования компенсировалась и положительными приобретениями, косвенно и непосредственно связанными с этими событиями. Нетерпимым фактом философского (и не только) образования, как оно сложилось в довоенные времена, было отсутствие курсов и семинаров по логике. Это осознавалось и в верхах. Не раз мне приходилось слышать, что инициатива принадлежала здесь Сталину. Можно думать, что его семинарская учеба полностью у него не выветрилась. Да и его произведениям, и в особенности выступлениям и речам, при всей их сугубой упрощенности нельзя отказать в логической ясности. В 1941 г., еще перед войной, «партия и правительство» приняли постановление о введении в школьное образование двух новых предметов – логики и психологии. На философский факультет МИФЛИ приглашался профессор Валентин Фердинандович Асмус с эпизодическими лекциями о предмете логики. Тогда я с ним и познакомился (два-три вопроса). В 1942–1943 гг. преподавание логики на философском факультете МГУ было восстановлено. Там уже работал упомянутый выше высокоавторитетный профессор В. Ф. Асмус, о котором в дальнейшем будет специальный разговор. Собственно для преподавания логики на факультет были в 1942 г. посланы ведомством Александрова А. Ф. Лосев и П. С. Попов, окончившие отделение логики и психологии Московского университета еще в 1915 г. В 1947 г., когда появились аспиранты-логики и другие преподаватели, возникла и кафедра логики, которую возглавил профессор Попов, и мы в дальнейшем к ней вернемся.

Другим приобретением философского факультета, можно считать прямо связанным с описанными событиями вокруг III тома «Истории философии», стала организация кафедры истории русской философии. Поворот в сторону ее преподавания наметился уже перед войной, и политически здесь опять проявилось воздействие резкого поворота Сталина к истории России, в которой, по его категорическому утверждению, уже построен социализм. Редакция III тома наметила из последующих четырех томов один посвятить истории русской философии. В значительной мере, по-видимому, вчерне, он был написан ко времени обсуждения этого тома, а в ходе самого обсуждения прозвучала довольно резкая критика Митина и Юдина, которые уже довольно долго руководили «философским фронтом», но тормозили разработку русской философской тематики (см. статью Г. С. Батыгина и И. Ф. Девятко «Советское философское сообщество в сороковые годы. Почему был запрещен третий том «Истории философии»? в кн. «Философия не кончается. Кн. I. Из истории отечественной философии. ХХ век. 1920–50-е годы». Под ред. В. А. Лекторского. М., 1998). Во всех вузах СССР преподавали диалектический материализм главным образом по произведениям Энгельса, в которых

первостепенная роль отводилась Гегелю, главному классику немецкого идеализма с его диалектическим методом, как и Фейербаху, ущербному материалисту, но тем не менее сыгравшему переломную роль в переходе Маркса и Энгельса на позиции материализма, уже так называемого диалектического. Всё это потребовало создания истории русской философии во главе с Михаилом Трифоновичем Иовчуком, окончившим Академию коммунистического воспитания и одним из заместителей Александрова в Управлении агитации и пропаганды. Кафедра истории философии стала называться кафедрой истории западноевропейской философии.

В 1944–1945 гг. на факультете работали два аспирантских семинара – по истории философии, которым руководил Б. С. Чернышев вплоть до своей смерти, и по диалектическому и историческому материализму, которым руководил З. Я. Белецкий. Кроме меня в этих семинарах участвовали М. Ковальзон, Ш. Герман, Е. Куражковская, Д. Кошелевский, А. Никитин, позже присоединился В. Келле, демобилизованный после госпиталя. Семинары работали активно.

Мы с моим другом, тогда доцентом М. Ф. Овсянниковым не стеснялись в критике (с преподавателями и аспирантами) Белецкого как продолжателя В. Шулятикова, дореволюционного литкритика и философа, который в книге «Оправдание капитализма в западноевропейской философии» развивал сверхвульгаризаторскую трактовку этой философии, большевика, чьи воззрения отвергал даже Ленин. У меня же были нередки довольно резкие споры с Белецким на его семинаре, поскольку я уже тогда не принимал марксистского положения о сугубой «надстроечности» философии над пресловутым социально-экономическим базисом. Белецкий при поддержке некоторых аспирантов не раз меня «прорабатывал».

Мне это аукнулось при защите кандидатской диссертации в июне 1946 г. В ней я трактовал соотношение марксистского решения проблемы свободы и необходимости с домарксистским ее решением Спинозой и в меньшей мере Гегелем. Тема эта, стимулированная идеей Маркса о том, что будущее коммунистическое общество, к которому придет всё человечество, станет «царством свободы», тогда активно обсуждалась. Перед самой войной кандидатскую диссертацию по этой теме защитил Т. И. Ойзерман. Теперь взялся за нее и я, стремясь в меру своих знаний прояснить ее родословную. После благожелательного выступления официальных оппонентов, В. Ф. Асмуса и М. Ф. Овсянникова, и моего им ответа выступили с резко отрицательными выпадами члены кафедры диамата – будущий столп диалектической логики доцент В. И. Мальцев, теоретик эстетики С. С. Гольдентрихт. Оба они отрицали саму идею сравнения марксистского решения данной проблемы с какой-то домарксистской темнотой (последний из них, помнится, указал на то, как Александр Матросов закрыл своей грудью немецкую амбразуру – ярчайший факт ленинско-сталинского понимания свободы в действии).

В выступлениях этих неофициальных оппонентов содержались кричащие противоречия, которые умело выявил в своей реплике мой научный руководитель (после смерти Б. С. Чернышева) Орест Владимирович Трахтенберг, показавший, что это не те противоречия, «которые ведут вперед» (формула Гегеля). И здесь в атаку пошел сам З. Я. Белецкий. Общий смысл его выступления был тот же: само сопоставление марксистской концепции свободы с предшествующими в корне порочны. Были какие-то и более частные и малоубедительные возражения, которых теперь не помню (стенограмма не велась, не было и совета как такового, голосовали все, кто имел степень или звание). Я резко, запальчиво и, полагаю, не очень-то умело отвечал Белецкому, стремясь показать неубедительность его возражений. По своей невоспитанности я совсем не благодарил его, как мне советовали сделать в ожидании результатов голосования тогдашний аспирант Ю. К. Мельвиль, и П. В. Копнин, и другие более зрелые друзья. Я ждал провала, но оказалось, что при голосах против я всё же прошел «в упор». Думаю, что не из-за моего поведения, а из-за активной неприязни к Белецкому (обратившемуся с новыми письмами к Сталину против Александрова) и его кафедре, о чем свидетельствовали громкие аплодисменты довольно многочисленной публики.

В конце того же 1946 г. я был утвержден в степени на ученом совете МГУ под председательством ректора академика А. Несмеянова (ВАКа тогда еще, кажется, не было). Но возможность работы на кафедре истории западноевропейской философии, о чем я мечтал, мне была закрыта. Слабовольный ее заведующий В. И. Светлов, работавший по совместительству и сменивший Б. С. Чернышева, совершенно пасовал перед сверхволевым З. Я. Белецким, во многом определявшим кадры не только своей кафедры, но и других. В частности, он определял и кадры по логике, и П. С. Попов сумел с ним договориться, хотя А. Ф. Лосев в результате его «разоблачений» был удален из университета.

Но в то время, осенью 1946 г., была открыта Академия общественных наук (АОН), как бы вместо Института красной профессуры, закрытого в 1938 г. (множество арестов среди преподавателей и слушателей). Новая академия, как и тот институт, была ориентирована на партийных работников. Среди нескольких кафедр здесь учредили три философских: диамата-истмата (заведующий П. Н. Федосеев), истории философии (возглавил сам Г. Ф. Александров) и логики и психологии (во главе с высококвалифицированным психологом Б. М. Тепловым). Каждая кафедра имела кабинеты соответствующей литературы. Я поступил заведовать кабинетом при кафедре истории философии. Новая академия набирала партийных аспирантов, которые после трехлетнего обучения должны были защищать кандидатские диссертации.