Философская оттепель и падение догматического марксизма в России. Философский факультет МГУ им. М. В. Ломоносова в воспоминаниях его выпускников
Шрифт:
Но вернемся теперь к партсобранию факультета в марте 1949 г. Оно проходило весьма бурно. Настойчиво критиковали кафедру диамата-истмата, заостряя критику и против молодых ее преподавателей (Герман, Куражковская, Вербин, Ковальзон), Вадима Келле, писавшего диссертацию о Гегеле под руководством Белецкого, даже вывели из президиума собрания. Приняли постановление об увольнении проф. Белецкого с факультета, закрепленное и решением совета. Но его восстанавливали не раз высшие партийные и министерские инстанции, несмотря на новые постановления об его увольнении парторганизациями философского факультета и университета. Поддержка Сталиным в 1944 г. (а З. Я. послал ему новое письмо в 1949 г.) «мастера эпистолярного жанра», как говорили на факультете и в университете, делала бессильными все постановления и решения «внизу», как ни кипятилось здесь множество противников Белецкого, а он вместе с Митиным стал активно поддерживать
После смерти Сталина удалось переместить Белецкого на кафедру диамата-истмата для гуманитарных факультетов, а в 1955 г. министерство переместило его на ту же должность в Инженерно-экономический институт. Никто из сотрудников его кафедры, бывших его аспирантов, за ним не последовал. Один из его активных защитников на факультетских баталиях Иван Михайлович Панюшев рассказал мне об их разочаровании в Зиновии Яковлевиче как в ученом и человеке. Сам я слышал, присутствуя при их собеседованиях (Белецкий жил уже в нашем университетском доме), как после ХХ съезда КПСС он поносил Хрущева за его разоблачение Сталина, почему-то сравнивая первого с Распутиным. Не повезло ему и в личной жизни: со скандалом ушла жена, врач по профессии, а дочь выбросилась с балкона.
Конец диктатуры Белецкого на факультете открыл мне возможность возвращения. Ушли в факультетскую аспирантуру двое основных редакторов, И. С. Нарский и А. П. Петрашик, а М. А. Дыннику, раскритикованному за отсутствие активности в подборе иностранной философской литературы (что было трудно и небезопасно), пришлось оставить заведование редакцией, в которой кроме меня оставались два младших технических редактора. Всё это поставило под вопрос существование редакции в Иноиздате. Я тоже покинул ее, и она была закрыта. Однако ЦК года через два приказало дирекции издательства редакцию снова открыть. Заведующим стал Н. Г. Тараканов, набравший новый состав.
На философский факультет МГУ я был зачислен не сразу, приводил какие-то возражения тот же Белецкий. Но ситуация на кафедре истории философии изменилась, теперь, после смерти Б. С. Чернышева, ею по совместительству заведовал Василий Иосифович Светлов. Икапист, он работал в аппарате ЦК и был в 1944 г. направлен оттуда на пост директора Института философии (вместо П. Ф. Юдина при осуждении III тома «Истории философии»), автор книги о браке и семье при капитализме и социализме, о формировании философских взглядов Маркса и Энгельса. Каким-то образом заинтересовался античной философией и в 1946 г. на сессии АН СССР, посвященной 2000-летию со времени смерти Лукреция Кара, сделал доклад «Мировоззрение Лукреция Кара», в котором, в частности, доказывал, что древнегреческие боги, фигурирующие в его поэме «О природе вещей», – только маскировка римского материалиста. В 1946 г. Светлов стал заместителем министра высшего образования, продолжая заведовать той же кафедрой.
Мое устройство туда было сомнительно, ибо заместитель министра очень опасался Белецкого. Но своим заместителем по кафедре он пригласил доцента Теодора Ильича Ойзермана, работавшего в Экономической академии им. Плеханова, с которым я был знаком с ифлийских времен (он был тогда аспирантом). Умнейший и выдающийся речист, он стал одним из самых активных критиков Белецкого, который его ненавидел. Человек весьма оперативный, он, развивая традиционную уже идею, подчеркнутую и в речи Жданова, в 1948 г. издал основательную брошюру «Возникновение марксизма – революционный переворот в философии», прибавив на обложке к своей фамилии фамилию Светлова. Он отвел все возражения «белецкианцев» против моей кандидатуры, и я стал старшим преподавателем родной кафедры. На нее не только косились «белецкианцы», но и партком факультета не очень-то ее любил. Теодор Ильич умело обходил все препятствия. Положение его окрепло, когда он, ориентируясь на высказанное Ждановым недоумение, почему история марксистской философии заканчивается «Коммунистическим манифестом», весьма оперативно (он читал на кафедре курс по развитию доктрины Маркса – Энгельса) написал докторскую диссертацию «Развитие марксистской философии на опыте революции 1848 г.» и защитил ее в декабре 1951 г. К тому времени я вполне вошел в деятельность кафедры, читая курсы истории домарксистской классической философии на отделении психологии и на историческом факультете.
Но здесь мне пришлось прервать свою работу на факультете. В министерство высшего образования поступил запрос из аналогичного ведомства Корейской народно-демократической республики с просьбой прислать им профессора или
Через всю Сибирь и Маньчжурию мы прибыли в Корею, но не в сам Пхеньян, который наиболее часто подвергался бомбардировкам американской авиации. У встречавшего нас представителя министерства образования КНДР, советского корейца Пака, спросили, почему они потребовали для философского факультета именно историка философии. Он, ухмыляясь, ответил, что историк философии может преподавать диамат-истмат, а обратное, как правило, невозможно. Мне оставалось пожать плечами (диамат-истмат я многократно преподавал в различных вузах Союза в период от защиты диссертации и возвращения на философский факультет МГУ). Через несколько дней меня и Юрьева повезли в сопки в 50–60 километрах от столичного Пхеньяна, где в ряде «чиби» (большие, просторные деревенские дома) располагался Университет им. Ким Ир Сена. Пришел и представился в качестве и. о. ректора еще один советский кореец Ю Сен Хун. Приятный человек, он в дальнейшем просил именовать его «Сергей Павлович». Он прибавил при этом, что подлинный ректор в какой-то военной ситуации утонул в реке Тедонган и теперь он, проректор, исполняет обязанности ректора до конца войны (заключения перемирия). Министерство назначило меня его советником.
Хотя в советском министерстве заверяли, что к нашему приезду будет заключено перемирие и мы будем работать в Пхеньяне, но оно заключено не было. В посольстве нам под сурдинку сказали, что Сталин «рекомендовал» Ким Ир Сену заключить перемирие лишь после того, как южане передадут всех пленных северокорейцев, а они (конечно, по указке американцев) говорили, что эти военнопленные не хотят возвращаться в КНДР. Так почти полтора года пришлось работать в условиях войны. Хотя нам прорыли в одной из сопок убежище от бомбежек, но были ситуации, когда при американских налетах приходилось ползать по земле.
Свои лекции я записывал, а мой корейский ассистент Ким, учившийся в Москве, переводил их на корейский язык и читал студентам, а их вопросы он переводил с моих слов. Однажды к нам прибыл сам Ким Ир Сен, довольно красивый мужчина, пригласивший нас с Юрьевым в хорошее чиби с большим залом. Состоялась довольно длительная беседа, которую переводил сам проректор-ректор. Он рассказывал вождю о трудностях физического существования университета, когда не столько в результате бомбежек, сколько в условиях сильнейших дождей (субтропики) разрушаются плохо построенные чиби и приходится строить новые. Вождь сказал, что надо тщательно изучить причины некачественности их постройки и, строя новые, не повторять ошибок. Позже я уяснил, что тогда и начиналось великое учение чучхе. Оно разрабатывалось, в частности, кандидатом философских наук нашего факультета (научный руководитель Д. М. Угринович) Хван Ден Обом, ставшим здесь секретарем ЦК Трудовой партии. Ким Ир Сен приобрел тогда огромный авторитет. О нем сочинили песню, которую, как гимн, стоя исполняли вначале каждого большого собрания. На лекции по диамату собирались довольно большие аудитории. Одним из особо частых пожеланий была просьба подробнее разъяснить закон диалектики, трактующий закономерность качественного скачка в силу количественных изменений. Заинтересованность в этом законе, подчеркивали многие прямо, позволяет твердо верить в то, что корейской республике удастся, минуя капитализм, построить социализм.
Смерть Сталина мы переживали еще в сопках, но заключение перемирия в мае 1953 г. позволило перевести университет в Пхеньян. Здесь происходили более частые лекции не только для университетских аудиторий. Отношение к ним студентов, преподавателей и руководителей было более чем благожелательным. За добросовестную работу в особо трудных условиях военного времени нас наградили орденами Государственного Знамени II степени.
Я вернулся на факультет и на кафедру в мае 1954 г. Полноправным ее заведующим стал Теодор Ильич Ойзерман (Светлов вернулся на нее рядовым профессором в 1953 г. и умер через два года). На кафедре работали как бы два слоя профессоров с дореволюционным образованием, кроме Ойзермана и Светлова, и преподавателей (трое в том же году стали доцентами).