Философская оттепель и падение догматического марксизма в России. Философский факультет МГУ им. М. В. Ломоносова в воспоминаниях его выпускников

Шестаков Вячеслав

Письмо Белецкого оказало свое действие. ЦК ВКП(б) потребовало обсудить положение на «философском фронте» в связи с книгой Александрова, замечаниями Белецкого и постановлением Политбюро по III тому. Такое достаточно аморфное обсуждение состоялось в Институте философии в январе 1947 г., я на нем присутствовал. Председательствовавший В. С. Кружков, сверхосторожный П. Н. Федосеев и другие осуждали воззрения Белецкого как антимарксистские. Сам он тоже присутствовал, но промолчал.

Однако и это обсуждение не удовлетворило высшее партийное руководство (прежде всего, конечно, Сталина). Постановили провести новую дискуссию.

Она состоялась в здании ЦК ВКП(б) в конце июня 1947 г. На ее заседания из Москвы, Ленинграда, Киева, Минска и других городов была привлечена не одна сотня участников, имевших прямое или косвенное отношение к «философскому

фронту». Я, как работник АОН, состоявший на учете в ее партийной организации, тоже был сюда допущен. Всматривался в президиум, где сидели А. Жданов, А. Кузнецов, М. Суслов (секретари ЦК), М. Шкирятов (председатель комиссии партконтроля). Первый из них вел заседания непринужденно и улыбчиво. К концу шестидневного заседания, когда выступил сам Жданов, в то время первый идеолог партии, выявилась в очередной раз особенность подобных заседаний, объявлявшихся дискуссиями. Как полностью стало ясно впоследствии для большинства непосвященных, Сталин напутствовал организаторов о полной свободе выступлений участников, но окончательный смысл и цель этих выступлений были зафиксированы в той самой речи Жданова, которую одобрил Сталин с несколькими замечаниями и поправками. По его заданию сначала следовало вскрыть недостатки учебника Александрова, а затем подвергнуть «партийному анализу» состояние всего «философского фронта». Сам учебник по своей содержательности и литературному исполнению, по моему уже тогдашнему и тем более последующему мнению, содержательно и литературно был ниже злосчастного III тома, который я достал в библиотеке АОН.

Сам по себе учебник Александрова не заслуживал столь широкого и длительного обсуждения, но решали идеологические установки, сформулированные Сталиным, в принципе ясные для Жданова и без того. Не успел он окончить свою речь, как Кузнецову, теперь председательствующему, посыпались заявления записавшихся, но еще не выступивших участников с отказом от предполагавшихся выступлений. Впрочем, некоторые из них воспользовались правом представить для отчета о дискуссии свои тексты. Характерен тот анекдотический скептицизм, который проявлялся в кулуарах относительно подлинной безошибочности для авторов их теоретических публикаций (мне, в частности, сформулировал это О. В. Трахтенберг): их собственные формулировки должны представлять кратчайшее расстояние между двумя цитатами из «классиков» марксизма-ленинизма или из официальных документов. А еще вернее – привести цитату, а в скобках указать: «Разрядка моя». Так под сурдинку выражался абсурд предельного догматизма, который действительно был свойствен многим «теоретическим» публикациям.

Но тем не менее ряд моментов речи Жданова свидетельствовал о его начитанности в историко-философской литературе. Например, идея, согласно которой в ходе историко-философского процесса, начиная с античности, от философии отделяются всё новые и новые науки. В этом контексте возникает проблема, близкая к позитивистскому истолкованию философии. Что же остается от философии, тем более с марксистско-ленинской идеологией? Но здесь неверна основная посылка, ибо философия никогда не была некой пранаукой, но развивалась, конкретизировалась в тесной связи с практически-научным знанием, рационализирующим и конкретизирующим философию прежде всего в отношении к мифологическому мировоззрению.

Жданов, как и участники дискуссии, в различных аспектах трепали своей критикой схематичность, нечеткость учебника Александрова, потешаясь, в частности, над бедным Марком Петровичем Баскиным («морской философский волк» ждановской речи), сожалевшим, как отмечено выше, о недостаточности огромного тиража книги. Наиболее основательными и весьма неприятными для автора книги и ответственного партийного начальника были в основном традиционные провалы книги: «объективизм», ослабляющий, если не устраняющий марксистско-ленинскую партийность, в ряде случаев как бы солидарность с некоторыми из домарксистских философов, усеченность изложения формирования марксизма, заканчивающегося «Коммунистическим манифестом» и революцией 1848 г., в то время как оно, конечно, продолжало развиваться и Марксом, и Энгельсом, и Лениным, а теперь и Сталиным. Главный же порок книги Александрова заключается в том, что марксизм, доведенный до предельной высоты ленинизмом, знаменовал революционный переворот в философии, когда она из различных систем мыслителей-одиночек стала единым учением для миллионных масс. Можно было бы добавить, что тем самым она трансформировалась

в идеологию, но первое слово было всё же более значимо и серьезно.

В своем заключительном слове Александров, конечно, каялся, полностью признавал свои ошибки, заверял как Жданова, так и Сталина в радикальном изменении своей деятельности, уверял в существенной переработке новой книги по истории философии и т. п. Когда уже закончилась «дискуссия», он, смущенный, стоял перед Ждановым, по выражению моего друга П. Т. Белова, как побитая собачонка, и в чем-то оправдывался. Многим стало ясно, что он переоценил свое положение и свою роль в партийном руководстве. Его освобождение от высокой должности и перемещение на должность директора Института философии состоялось через три-четыре месяца. Несколько загадочно, что столь жестко раскритикованную «Историю западноевропейской философии» не лишили Сталинской премиии (во всяком случае в печати ничего подобного не было объявлено).

Прямым результатом речи Жданова для изучения истории философии стало расширение преподавания марксизма во всем его хронологическом объеме. Притом воззрения и произведения Маркса и Энгельса изучались лекционно и семинарски на кафедре истории западноевропейской философии, впоследствии переименованной в зарубежную, а Ленин и Сталин – на кафедре истории русской философии. Трагикомизм последних курсов (прежде всего для бедного Григория Степановича Васецкого, который их читал) проявился сразу после XX съезда, когда сталинист Хрущев столь примитивно раскритиковал Сталина (на университетском партактиве историки КПСС утверждали, что в 1920-е гг. он был еще троцкистом, но сумел вовремя покаяться перед Сталиным). Удаление из преподавания его произведений и статей привело почти к половинной резекции «ленинского этапа в философии».

Положительным результатом той же дискуссии стало учреждение журнала «Вопросы философии». В нем, конечно, печаталось множество идеологизированных статей, но появлялось всё больше и собственно философских.

Ситуация на уровне философствующих эпигонов, непосредственно руководивших «философским фронтом» в различных учреждениях, по существу, менялась мало. В ней происходили лишь персональные изменения, как и сражения между ними, что в определенной мере оправдывало идею «фронта», в принципе призванного громить «буржуазную философию», которую знали и понимали очень плохо, и всякого рода попытки «искажения» марксизма-ленинизма.

В названном выше издании «Философия не кончается…» (кн. I, с. 232) приводится весьма характерная для состояния «фронта» докладная записка вышеупомянутого Ю. А. Жданова, тогдашнего заведующего отделом науки ЦК ВКП(б), написанная в сентябре 1949 г. секретарю ЦК М. А. Суслову, ставшему главным идеологом партии после смерти А. А. Жданова. Здесь Ю. А. пишет о «наших философах-профессионалах, заполняющих институты философии и философские кафедры учебных заведений, партийных школ… никто из них за тридцать лет советской власти и торжества марксизма в нашей стране не высказал ни одной новой мысли, которая вошла бы в сокровищницу марксизма. Более того, никто из наших философов-профессионалов не высказал ни одной мысли, которая обогатила бы какую-либо конкретную область знаний. Это в равной степени относится к Деборину и Митину, Юдину и Александрову, Максимову и Кедрову и всем остальным». Хочется сказать теперь уже покойному (в те годы моему знакомцу) сыну своего отца и зятю самого Сталина, что определяющая роль эпигонов, им названных и неназванных, заключалась главным образом в том, чтобы следить за «чистотой» марксизма и поддерживать ее, продолжая и даже усиливая догматизм «непрерывно развивающегося» учения, как тогда писали. К тому же адресат записки еще бдительно нес ту же службу, хотя тогда был далек от философии.

Несколько непонятно помещение автором записки в тот же ряд Бонифатия Михайловича Кедрова, которого мы тогда воспринимали как философского наставника самого Ю. А. Жданова. Оба они имели образование в области химии, и когда Б. М. стал академиком (1966 г.), он пользовался, пожалуй, наибольшим авторитетом среди академиков-естественников. Ю. А. Жданов стал членом-корреспондентом АН уже в Ростове, куда был «депортирован», по его словам, сразу после смерти грозного тестя. Что же до Кедрова, он был последовательным критиком Митина, не раз «ударяя» его. Основанием для такой агрессии (Митин на нее отвечал реже) было во многом то, что этот уже давний академик, по сути, не имеет авторских книг и даже в крутые сталинские времена какое-то время возглавлял «фронт».