Фомо
Шрифт:
Мы продвигались медленно. Он протискивался вперед, пока не натыкался на кого-то, кто ему мешал, затем элегантно стучал по его плечу и спрашивал одно и то же. И все переспрашивали. А он снова повторял. И его пропускали. И я нырял за ним.
Несколько раз особо ярые фанатики всплескивали руками неизвестно почему и били меня по лицу. В такие моменты мне казалось, что я пробираюсь сквозь чащу колючих веток, почти непроходимую, но все-таки проходимую.
И тут, как будто ветром поддернутая, толпа двинулась. Все разом, будто бы воды спокойной реки, взволнованные ветром или падением огромного камня. Сначала все дернулись. Картинка перед глазами сменилась, люди, стоявшие только что передо мной, сдвинулись чуть дальше, на их месте стояли уже другие, и у всех было одно выражение – выражение непонимания, страха и предвкушения. Затем толпа поползла назад.
Я стоял на месте. Все проносились мимо меня, все быстрее и быстрее, а я стоял на месте, надеясь, что меня не снесет потоком. Однако все огибали меня, почти не замечая. Я закрыл глаза. Я чувствовал, как меня задевают то с одной, то с другой стороны, чувствовал, как меня хлещут по лицу, по рукам, по груди флагами, шляпами, одеждой, обрывками фраз.
И все затихло. Мгновенно. Но это мгновение длилось чертовски долго. Я вдруг понял, что ничего не слышу. И никого нет рядом. Когда закрываешь глаза, сильнее всего ощущается одиночество. Сейчас я был один. Открыв глаза, я увидел пустую улицу. По ней медленно плыла газета, катился стаканчик с трубочкой, которая билась об асфальт. Никогда я не видел такую пустую улицу. Они никогда раньше не были такими пустыми. Как пляж перед цунами.
А цунами в это время готовилось за моей спиной, набирало силу. Я чувствовал. Я боялся оглянуться. Оно вот-вот подхватит меня и понесет на себе. Но пока у меня есть время, и я могу…
Крики, шум, шорох и топот – из тишины все переросло в гул, так же быстро, так же постепенно. В спину мне врезалось чуть ли не все население города. Меня подняли от земли и понесли на себе с бешеной скоростью, которой, мне казалось, не могли достичь человеческие тела, но они достигали. Мне казалось, у меня еще есть время, но я уже несся со всеми неизвестно куда, неизвестно зачем и к чему.
Я снова упал в шествие, публика все пребывала, народу становилось больше, а места – меньше. Как змея в лабиринте, мы сворачивали то на одну, то на другую улицу, но всюду встречали одно и то же – еще больше людей, больше флагов, больше недоумения и боязни все пропустить.
На одном повороте я вдруг заметил знакомое лицо. Всего на секунду оно вырвалось из толпы и открылось мне. Оно кричало – со всеми или из-за всех – я не понял, я не узнал его – это лицо, но видел, непременно где-то видел.
Меня понесло дальше, а знакомое лицо осталось сразу в двух местах – там, где я его увидел, и в моей памяти. Навсегда. Не знаю почему.
Все это слишком затянулось. Зажглись фонари, небо давно потемнело. Шествие остановилось у самого края города – оказалось, из пригорода прибыло еще больше народу, и все улицы переполнены, особенно центральная.
Уличив возможность, я протиснулся к спуску в метро. Народу и там было достаточно, но все же меньше, чем сверху. Мне нужно к центральной.
Поезда отъезжают переполненными. Придется подождать. Но ведь можно и подождать, если действительно хочешь чего-то. Я очень хотел на центральную.
Бывает у вас такое? Когда не знаешь почему, но хочешь чего-то, и можешь бороться за это с любыми обстоятельствами? Когда чувствуешь, что тебе это нужно, и не знаешь зачем. Нужно. Необходимо. Смертельно необходимо. Будто бы даже не тебе решать. Будто бы ты подчиняешься некой силе, которая призывает тебя к действию. Бывает у вас такое? Мне необходимо знать. Бывает? И если да – это нормально?
Мне кажется, так на меня действует толпа. Они ведь думают точно так же. Она властна и надо мной. Над всеми. Если мы не принимаем непосредственного участия в действии, мы так или иначе причастны к нему хотя бы потому, что знаем о нем, и даже если не показываем этого – мы в нем заинтересованы. Не знаю почему. Потому что это часть жизни.
Я много думал об этом раньше, и мне казалось, постиг всей сути человеческой массы – толпы. Но когда пришло время высказаться, оказалось, что ничего о ней я не знаю. Я уверен только вот в чем – суть ее держится на одном лишь чувстве, которое ни один человек испытывать не желает – чувстве одиночества.
Двери открылись, и я влился в вагон, меня прижали к стеклу, на котором висела яркая рекламка, и поезд тронулся. На меня навалился кто-то сзади, и я согнулся, а ноги пришлось раздвинуть, чуть ли не на шпагат сесть. Руку зажало в неестественной позе – если бы кто посмотрел на меня со стороны, подумал бы, что я нацист. Я уперся носом в бицепс мужика, рекламирующего спортзал где-то там, где я никогда не был. Или был, просто не знал названия улицы. Глаза вперлись в три буквы – “РНЫ” – больше я ничего не видел.
Пришлось мне опустить голову – так было проще. Шея затекла и я не мог больше держать ее ровно, тем более кто-то, держась за поручень, чуть ли не положил свою мощную руку мне на голову. Все, что мне осталось – это разглядывать чужие башмаки и сумки, которые держали внизу, чтобы их не унесло. Свои ботинки я не видел – они разъехались в разные стороны. Вообще все стояли как-то странно, будто бы играли в игру, где нужно ставить ноги и руки на разноцветные кружки. Я видел ногу человека, который стоял от меня в нескольких метрах. Или это была не его нога… Все смешалось, и было темно. Перемешанные провода – вот что все это напоминало.
И среди этой мешанины конечностей, обутых в разные башмаки, кеды и туфли, среди темного пространства что-то вдруг блеснуло. Не знаю, что это было, но когда я перевел взгляд туда – там была только штанина и выглядывающий из-под нее носок. Это могло быть что угодно. Может, от потерянной монетки отразился свет, или маленькое стеклышко. Но оно ведь тоже как-то туда попало. Монетку кто-то обронил. Кто держал ее до этого? Сколько человек? Где она побывала? Всегда было интересно проследить ее жизнь от станка до меня. Окунуться в…