Фомо
Шрифт:
– Она загораживала… вон ту гору, я хотел посмотреть что там такое.
– Там гора – она непонимающе развела руками.
– Ну, теперь я вижу, букашки ведь там нет.
– Теперь там пятно.
«Какие мы наблюдательные, спасибо за подсказку!»
– Да, я вижу.
Она покачала головой. Снова молчание. Мы слишком много молчим, чтобы быть образцовой парой – нам просто не о чем разговаривать. Когда мы были молоды и влюблены друг в друга, нам это не мешало – мы все покрывали поцелуями, обниманиями и прочей ерундой. Теперь, когда мы остыли, это вылезло наружу. Вся наша разность и непохожесть.
Сейчас я и не знаю, зачем женился на ней.
Когда я решил открыть окно, она сказала, что ей холодно, и дует, и пыль летит, и вообще закрой его нахрен, чертов ты придурок – так она сказала. И стекло медленно поплыло вверх, а в голове у меня появилась картинка, как я вышвыриваю ее из машины на полном ходу.
Остался один выход – музыка. Из бардачка я достал диск – это такая плоская круглая штука с дыркой в центре, на которую, как на флешку, можно записывать информацию. Я вставил его в магнитолу, и из нее послышалось шипение. Спасения нет. Только страдания и смерть.
Вообще я не верю в удачу, я верю в случайности – и все, что ни происходит – это и есть огромная случайность, и само наше появление, само наше существование – случайность. Но иногда, когда случайности выстраиваются в последовательную цепочку событий благоприятных или неблагоприятных, что другие назвали бы “удачными событиями” или “неудачными событиями”, кажется, что ты неудачник. Неудачник с большой буквы, если это слово стоит первым в предложении.
Жуткая жара. От асфальта кривыми струями поднимался теплый воздух, как от гоночных болидов. Горы впереди таяли, как мороженное, и от чего-то вдруг отразился солнечный луч и ударил в глаз – всего секунду. Затем мимо пронеслась машина,обдав меня прохладным ветерком. Шучу. На самом деле я ничего не почувствовал, потому что окно было закрыто.
Я вспомнил о вентиляторе. Маленьком вентиляторе на липучке который мы выключили и убрали. Пошарив там, я нашел его и со смачным звуком прилепил на стекло. Крохотные гибкие лопасти завертелись, снова зажужжал механизм, и … ничерта не изменилось, было все еще жутко жарко, а вентилятор не помогал. Но я решил его оставить. Это было символом того, что я пытался. Не сдался и не смирился. Это, можно сказать, была моя маленькая гордость. Та самая гордость, когда всем уже ясно, что ты проиграл, но ты делаешь вид, что нет, хоть и сам все прекрасно понимаешь. Если развить эту мысль, можно прийти к тому, что сопротивляться бесполезно и наилучший способ – сдаться, впасть в апатию, прогнуться. Но гордость – единственное, что заставляет человека жить. Меня лично, наверное.
Вентилятор жужжал. Краем глаза я видел, что ее это раздражает. Сколько она сможет продержаться? Она смотрела на вентилятор и мысли, как волосы, путались у нее в голове. Толку от него никакого, поэтому она вечно твердила, что его нужно выключить.
В ее жизни место находило только то, что имело смысл. И когда она думала о нас, то понимала, что наши отношения бессмысленны. Ее бесило это, и она делала вид, что это неправда, что все прекрасно, а когда ничего не получалась, вымещала злобу на мне. Она никак не хотела признавать, что мы – разные, что в моей голове есть какие-то свои, а не ее, мысли.
– Да выключи ты его наконец! – вдруг не выдержала она и потянулась к вентилятору, но не достав до него, махнула и снова уселась в кресле. – Это бессмысленно!
– А говорит «выключи его» и тянуться выключить самой – не бессмысленно? – спросил я специально, чтобы раззадорить ее. Она посмотрела на меня с упреком, она всегда так на меня смотрела, когда речь заходила о смысле и бессмысленности. Она думала, что разобралась в этом лучше всех, потому что много об этом думала. На самом же деле она думала об этом один раз в жизни, а остальные разы просто вертела в голове надуманное в первый раз.
– Бессмысленно, я теперь только это поняла. Просить тебя о чем-то – бессмысленно.
Она скрестила руки на груди и стала смотреть в окно. Не знаю, что на это ответить. Когда все это началось, когда она поняла всю гибельность и несостоятельность своего выбора, во мне еще не остыли чувства, а сейчас… я привык. Как привык бы и любой другой. Я бешу ее. Она смотрит на меня и думает о том, какой я идиот. И так целыми днями. А что еще больше ее бесит, так это то, что это не бесит меня.
Наконец-то! Аллилйуя! Спасение! Придорожное кафе. Я метнул на нее взгляд – она тоже его заметила, и она знала, что я его заметил и смотрю на нее, чтобы понять, заметила ли она, и ее бесила эта очевидность, и она думала о том, что я неисправимый тупица. А я знал – ее бесит то, что я могу посмотреть на нее, не боясь очевидностей, а она не может.
Потихоньку прижимая педаль к полу, я ускорялся, чтобы поскорее выбраться из машины, вдохнуть воздуха и пройтись, потому что задница моя вспотела и затекла. Когда мы подъехали и я припарковался, она выскочила из машины и быстрым шагом прошла в заднюю комнату.
Я подошел к кассам и начал разглядывать меню, хотя часто ел в таких забегаловках и всегда брал одно и то же – самое съедобное. Кассир обслуживал клиента, а я думал о том, что не хочу ничего есть, но все равно куплю и съем. Мне до смерти осточертели эти долбанные бургеры, крылышки, картошка, которая наверняка даже не из картошки. Но когда подошла моя очередь, я снова повторил заветную комбинацию, и на подносе постепенно стали появляться завернутые в бумагу бургеры, стакан с водой, пакет картошки и коробка наггетсов.
Когда все было готово, я взял поднос и занял место у окна. Я забыл соус. А еще забыл, что не ем соусы. Взяв сразу три картошины, я засунул их в рот и прожевал, почувствовав на уголках языка соленый привкус. Запив холодной газировкой и заев наггетсом, я посмотрел в окно, прожевывая и превращая аккуратные кусочки еды в отвратное месиво.
По дороге, шурша колесами, промчалась машина, на горизонте никого, кактусы, перекатиполе перебежало дорогу в неположенном месте. Солнце жгло через стекло, падало на белую скатерть, от чего та почти светилась, отражалось от мелочи на подносе.
За стеклом потрясывались от ветра какие-то высокие, сухие растения, и мелкая, бледная серая трава. Небо было чистейшим – разве что самолеты, пролетая, оставляли на нем белые шрамы, как ноготь на коже. Мне было интересно, зачем мы едем в такую даль, и я решил спросить у жены.
– Слушай – сказал я ей – а зачем мы…
Внезапно по дороге пронесся с жгучим ревом байкер на своем тарахтящем коне и заглушил мой вопрос.
– Что? – переспросила она.
– Я хотел спросить… – но только я заговорил, кафешку снова заполонил нарастающий рев. Именно в тот момент, когда я задал самую суть вопроса, он в секунду проскочил мимо нашего окна, и жена снова ничего не услышала.