Фомо
Шрифт:
Его мальчишка был еще страннее, чем он сам. Он всегда был один, ни с кем не дружил и играл в одиночестве, никого к себе не подпуская. Играл он во всякие стрелялки, как и все мальчишки любил солдат, пушки и машины. Его лицо никогда не казалось мне живым – он смотрел на мир как на какую-то картинку, которая двигалась – и все, больше ничего.
В общем, он был с нашими женами, и я был рад этому. Иногда его общество было мне неприятно и жутко нагнетало. Хотя общество его папаши было не лучше. Так вот, мы стояли с ним на этой чертовой веранде под крыльцом, и он спросил меня, что я имею против этих дурацких патлов.
Когда я ответил, он несколько минут стоял в оцепенении, и я видел, как мерзко и невротически дергалась его щека. А потом он вдруг дернулся к озеру топиться. Я еле вытащил его из воды. Он был уже по шею в озере, барахтался и кряхтел, когда я догнал его, схватил и потащил обратно. Как только я, наконец, вытащил его на берег, он вырвался и полез топиться снова, и мне снова пришлось прыгать за ним.
Жены выскочили и стали кричать, а малой просто стоял и наблюдал, пытаясь засунуть в рот какую-то огроменную игрушку. Больше мы с его отцом не разговаривали.
Он был просто отбитым человеком, подумал я.
Вернувшись в гостиную, я нашел их шатающимися из стороны в сторону, причем одна из жен – не моя – все время всхлипывала, а другая – оставшаяся, моя – после каждого всхлипывания 21 раз повторяла: все, все, все, все, все…
Мне почудилось, что все это уже случалось.
Я сел на диван и подумал, что должен что-то сказать. Ведь я знал его, а теперь он мертв. И хоть на ее сына мне наплевать, ее муж был мне… что-то вроде… приятеля? Да, наверное, так. Нужно уличить момент и сказать, высказать свое сожаление, показать, что мне не все равно, что я жив и хочу сказать, что опечален тем, что не жив он. Ну и сын его, конечно… Как там его звали?
Я выжидал. И думал о том, что сказать. Сказать, что мне жаль? Это ничего не значит. Сказать, что я понимаю? У меня никогда не было мужа, у которого был сын, и он никогда не погибал так глупо и нелепо. Сказать, что это большая утрата для человечества? Да нихрена оно не потеряло! Даже лучше, что он… кхм.
– Я ведь говорила ему, я ему говорила, чтобы он… Чтобы он…
Снова рыдания захватили пространство, воздух наполнился скорбью. Мне показалось странным, что все эти бессмысленные разговоры о том, чего уже нельзя изменить, совсем не беспокоят мою жену. Она понимала их и даже находила уместными. Мне невольно подумалось, что, если бы ей предстоял выбор между правилами и исключениями, она выбрала бы правила – для других. А исключения приберегла бы для себя.
– Все, все, все, все, все, все, все… – повторяла моя жена, как заклинание, поглаживая не мою жену по плечам, что ежесекундно вздрагивали.
Это не помогало.
Несчастная вдруг так резко оттолкнула мою жену и попыталась встать, что, видимо, не успела спохватиться и поставить нужную ногу, так что рухнула на ковер. Моя жена тоже вскочила, не зная, как перешагнуть через свою подругу, чтобы подойти к ней с другой стороны, и, суетясь, решила перепрыгнуть ее, пока та, кривя лицо, рыдала на полу. Но не смогла – она не допрыгнула и неестественно извернувшись, рухнула на свою подругу. И я понял – момент. Тот самый.
– Думаю, не стоит так убиваться из-за смерти, ведь учение Гаутамы Будды гласит, что выход из колеса Сансары хоть и возможен, но маловероятен и почти невозможен. Колесо сансары крутится, и муж ваш, как и сын, наверняка валяется на пляже гладким камушком или скачет по вольным прериям. Не думаю, что он полностью очистил сознание от материалистических желаний…
IV
Было очень тихо, неестественно тихо, будто кто-то вырезал из вселенной ненужные ему звуки и оставил лишь те, что ему хотелось. Вокруг шелестели листья, проносились редкие, черные на фоне неба птицы, насекомые метались у фонарных лучей, но все, что я слышал – это собственные шаги.
Ступни поочередно касаются земли, придавив зелень, раскрошив сухие мелкие ветви в труху. Только шаги. Как по снегу в зимний снегопад, когда тишина неописуема. Но сейчас зеленела трава, снег и не думал падать, небо было звездным, однако звуки тонули. Как в комнате, обитой коврами.
Я шагал через сад к лесу. Оставаться в том доме я больше не мог. Где-то за небольшим, как мне казалось, парком сверкали огни, пробивающие листву насквозь, мощные столбы света, направленные прямиком в темное ночное небо.
Было уже прохладно, свежо и сыро. Дневная жара плавно переплавилась в вечернюю прохладу. Я бродил уже с четверть часа. Прямо надо мной как вечный спутник заботливо нависла белая медведица. Из всех созвездий я знал лишь ее и безошибочно мог найти в любой части света. Сейчас она казалась мне почти родной – она только и была со мной всю жизнь, она – мой вечный спутник.
Я облокотился на длинную сосну и оглянулся. В доме по-прежнему горело лишь одно окно: свет непропорциональным квадратом падал на бугрившуюся в саду землю. Внутри как будто никого не было – ни одного движения, ни одной тени не проскользнуло мимо окна. Я зашагал дальше.
Огни за деревьями, казалось, становились ярче и разнообразнее. Они вдруг приобрели определенные цвета и стали переливаться, переходя из одного в другое. Да еще и какой-то зловещий зеленоватый туман вдруг стал подниматься, вытекать из леса, сквозь деревья, наружу, на поляну.
Ноги сами несли меня меж высоких стволов к свету, как мотылька несут крылья. Один раз я наблюдал за мотыльком, который то появлялся, освещенный лампой, то снова исчезал, как только свет переставал падать на него, и я подумал вот о чем: мотылька не существует без света. Вся его жизнь – это вовсе не нахождение в лучах света. Вся его жизнь – это пусть к свету. Восточные настроения понемногу меня оставляли.
Точно так и я шел через лес, все глубже в туман, и постепенно стали проявляться какие-то звуки вроде гудения, скрежета металла, даже треск огня. Но больше всех было монотонное ритмичное гудение, все нарастающее. Все это очень походило на какие-то звуковые волны. По крайней мере, напоминало именно это. Звук то становился громче, то стихал, то снова громче, и снова, и снова. Иногда он ускорялся и гудение нарастало, а перепады громкости становились чаще, но затем снова спадал, как… как у машины, которая никак не хочет завестись.