Французская новелла XX века. 1900–1939
Шрифт:
— Ты потушишь, Леон?
— Сначала ты подымись в спальню. В коридоре лампочка не горит.
Он взял лампу и протянул ее Луизе. Но Луиза, незаметно отстранившись, отступила в темноту.
ЖЮЛЬЕН ГРИН
(Род. в 1900 г.)
Сын состоятельных американских коммерсантов, Грин родился в Париже. Ему пришлось самому выбирать себе отечество и религию: шестнадцатилетним юношей он отрекся от протестантства и перешел в католичество, что, впрочем, не помешало ему в 1924 году разразиться памфлетом против французских католиков. А когда грянула первая мировая война, Грин пошел на фронт добровольцем — защищать свою родину, Францию. В Соединенные Штаты будущий писатель отправился в 1919 году; там,
Литературная деятельность Жюльена Грина началась с пропаганды малоизвестных тогда во Франции английских писателей — Сэмюеля Джонсона, Блейка, сестер Бронте, а первые его романы — «Мон-Синер» (1926) и «Адриенна Мезюра» (1927) — принесли автору широкую известность.
Американское захолустье и французская провинция, изображаемые Грином, мало чем отличаются друг от друга: и там и здесь внешне благопристойная буржуазная среда оборачивается кошмарным миром взаимонепонимания, отчуждения, отчаяния, в котором задыхаются и гибнут его герои — одинокие мечтатели, не находящие в себе сил противостоять напору страстей и гнету внешних обстоятельств, мятущиеся между соблазнами плоти и требованиями религии.
Обычно Грина считают католическим писателем, однако его творческий путь весьма далек от ортодоксальной прямолинейности. Религиозный кризис, пережитый Грином в 30-е годы, пробудил в нем интерес к восточным учениям. А в его творчестве той поры («Визионер», 1934; «Полночь», 1936; «Варуна», 1940) сказалось тяготение к иррациональному, повышенный интерес к таинственным состояниям психики индивидуума, попыткам объяснить его поведение влиянием потусторонних сил. Однако Грин, чье творчество впитало традиции Флобера, Готорна и Достоевского, остается «жестоким реалистом». Отвечая на обвинения в «мрачности» и «пессимизме», он писал: «Роман не учебник морали, а зеркало, в котором отражается жизнь. И если то, что мы видим в нем, — трагично, то разве не трагична любая страница истории, любая страница обычной газеты?..»
Годы второй мировой войны Грин провел в добровольном изгнании в Америке и вернулся в Париж только в 1945 году. Его послевоенные драмы, и романы. («Юг» 1953; «Мойра», 1950; «У каждого — своя ночь», 1960) продолжают развивать темы одиночества, конфликта между человеческими страстями и религией.
Большой интерес представляют опубликованные в 1928–1966 годах «Дневники» Грина — размышления писателя над собственной судьбой и творчеством.
Jиlien Green: Chrisline suivi de Leviathan («Кристина. Левиафан»), 1928; «Le voyageur sur la terre» («Земной странник»), 1930.
Новелла «Левиафан» («Leviathan») входит в оба указанных сборника.
Левиафан
Уже минут пять он ждал на пристани, около «Доброй Надежды», огромная носовая часть которой скрывала от него весь порт. Вокруг него, среди бочек, сложенных в пирамиды, и куч угля, резвились мальчишки. До слуха его, несомненно, доносились их крики и смех, но он, казалось, ни на что не обращал внимания и стоял, понурив голову. Он был высокого роста, одет в поношенное драповое пальто с огромными карманами, в которые он засунул руки; поля шляпы он опустил до самых глаз, так что они совсем скрывали лицо. Он стоял неподвижно; у ног его лежал большой чемодан.
Когда за ним пришли, он сам взял чемодан, от тяжести которого у него задрожала рука, и последовал за проводником на узкие мостки и на палубу парохода. Его провели в предназначенную ему каюту.
Оставшись один, он затворил иллюминатор, завинтил его, задернул саржевую занавеску и снял шляпу. То был человек лет сорока, с грустным
— Хорошо, — молвил неизвестный. — Обедать я не буду.
И он весь вечер не выходил из каюты.
На другой день капитан пригласил его к себе. Капитан производил впечатление человека, чистосердечие которого граничит с невоспитанностью. Он сказал без обиняков:
— Сударь, вам известно, что я почти никогда не допускаю на борт пассажиров. Правда, устав предоставляет мне такое право, но мое судно прежде всего — торговое. Так что для вас я делаю в некотором роде исключение.
Он умолк, как бы предоставляя возможность единственному пассажиру «Доброй Надежды» выразить благодарность. Но незнакомец промолчал. Капитан заложил руки в карманы и стал с чуть насмешливым видом приподниматься на цыпочки.
— Мне придется потребовать у вас документы, — сказал он наконец.
— Пожалуйста, если это необходимо, я предъявлю вам документы, — мягко ответил пассажир.
— Здесь такой порядок: раз уж я сказал — значит, необходимо.
Последовало молчание; незнакомец поправил на носу пенсне, порылся во внутреннем кармане сюртука, вынул оттуда паспорт и развернул его. Капитан взял документ и внимательнейшим образом ознакомился с ним. От любопытства его широкое лицо всегда покрывалось множеством морщинок, а глаза впивались во все с какой-то особой жадностью.
— Странная вам пришла мысль плыть на коммерческом судне, — сказал он наконец, возвращая пассажиру паспорт. — Ведь, как вам известно, мы будем в пути двадцать суток.
— Знаю, — ответил пассажир.
И он спрятал паспорт в карман.
— Конечно, тут немножко дешевле, — продолжал капитан, слегка поморщившись, — Вероятно, из-за этого вы и…
Он не договорил и поднялся на цыпочки, как бы выжидая пояснения пассажира, чтобы вновь стать на каблуки. Но пассажир молчал.
— Впрочем, — добавил капитан, — меня это не касается.
Он пожал плечами и повернулся к пассажиру спиной; тот удалился.
Значительный груз придавал «Доброй Надежде», несмотря на бурное море, почти полную устойчивость, и она тяжело, медленно, но спокойно шла под нависшим сумрачным небом. Первые дни оказались для пассажира тягостными. Море было ему непривычно; по его беспокойному виду, по тому, как неуверенно шагает он по палубе, можно было даже подумать, что никогда в жизни не доводилось ему плыть на пароходе. Большую часть дня он проводил в каюте, и это, по-видимому, было ему по душе. Встречаются люди, обладающие способностью легко устраиваться в любой обстановке, и притом так, словно они устраиваются здесь навсегда. Как это им удается? Это их секрет. Достаточно им переставить с места на место несколько предметов, повернуть в другую сторону кресло — и непонятным образом создается впечатление, будто номер в гостинице, где они проведут всего одну ночь, принадлежит им давным-давно и является для них жилищем, с которым они никогда не расстанутся. В таких людях, несомненно, таится некое начало, которое противится всякой мысли о перемене и стремится придать всему, что их окружает, в какой-то мере окончательный вид. Быть может, именно инстинкт такого рода побуждал пассажира «Доброй Надежды» по возможности изменить внешний облик каюты. Койку он застелил собственным одеялом бежевого цвета, прикрыв таким образом синее стеганое покрывало с вензелем пароходной компании. Со спинки кресла снял чехол с тем же вензелем, вышитым яркими нитками. На полочке, предназначенной для обуви, разложил несколько книг. Наконец, стол он передвинул в угол, где тот явно никогда не стоял, о чем свидетельствовало светлое пятно, оставшееся на ковре от ножки стола в том месте, где он обычно помещался. Теперь стол стоял так, что при сильной качке неизбежно должен был свалиться; но пассажиру море было внове.