Французская новелла XX века. 1900–1939
Шрифт:
Нет, разумеется, нет! Не подумайте невесть что… хотя бы, что он заставал парочки… ну, словом, парочки… конечно же, нет! Прежде всего, он ни за что не решился бы подойти, он скорее бы убежал — всякое нескромное зрелище уже грех и может довести до смертного греха. Но издали ему случалось видеть, как при его приближении оба — и парень и девушка — слишком быстро вскакивали, девушки обдергивали и оправляли передники и юбки, парни держались как-то смущенно, неловко, странно. Сомневаться он больше не мог.
Все же он долго молчал, довольствуясь тем, что при встрече строго смотрел на виновника, поначалу тот краснел, но
— Помилуйте, господин кюре, когда же и обниматься-то с девушками, как не в двадцать лет!
Нет, ни те, ни другие не хотели ничего знать, они были как нечестивцы из псалма: «In exitu. Isra"el de AEgypti» [26] — имели уши и не слышали, имели глаза и не хотели ничего видеть.
Не мог же он сказать матерям: «Черт возьми, да стерегите же вы наконец получше дочек, а то как бы они… не попали в пасть к волку!»
И все-таки он сказал, но они сочли, что он болтает зря.
Дело принимало серьезный оборот; совесть замучила его, она говорила все громче и громче, кричала, вопила, повелевала ему принять меры, принять меры немедля. У него на глазах эти дети губили свою душу, не говоря уже о теле… Ведь если не со стороны юноши, то со стороны девицы, во всяком случае, недобросовестно выдавать за нетронутый… уже початый капитал. Вот именно, недобросовестно!
26
«Исход евреев из Египта» (лат.).
Если бы они хоть сделали ребенка. Если бы хоть одна из них, все равно которая, заполучила младенца, может, тогда отцы и матери открыли бы наконец глаза, — худа без добра не бывает!
Но нет, ни одна из них не попалась, из чего как раз и явствовало, сколь глубока их испорченность! В нынешний лицемерный век разврат, подобно масляному пятну, медленно расползался, марая его деревню. Раз все было шито-крыто, родители — жалкие родители! — закрывали на все глаза; они, эти преступные родители, даже усмехались!
Да, предупредить их повелевал ему долг: он обязан сказать им, сказать громко, во всеуслышание, возгласить в воскресный день с кафедры, потому что падение нравов стало уже возмутительным!
На берегу Ду, на тропинке, идущей сперва вдоль виноградников, а затем вдоль леса, куда манят мягкая мурава, прохлада и тень, прозрачная вода реки, молчание и безлюдье, манят, как я полагаю, не без участия дьявола… Да, там, именно там, под сенью листвы, благоприятствующей сладостному отдыху и размышлениям, именно там каждый день, каждое утро, от десяти часов до полудня, возвращавшиеся с базара парочки останавливались на отдых, на отдых… слишком длительный, чтобы его можно было счесть пристойным.
Наш кюре обдумывал, как тут быть, размышлял и днем, и вечером, и в бессонные ночи.
Приближалась троица, как раз подходящий день. В этот день к обедне придет много народа, и он знает, чем их привлечь: «Приходите к обедне, а главное, не пропустите проповеди, услышите
Итак, решено: в троицын день он даст бой; он скажет напрямик, всем — и самим виновным, и не менее их виновным родителям, он вложит перст в рану, он поставит точки над «i», дабы они знали, сколь это серьезно и кто будет за это в ответе.
Но задача, которая предстояла ему, сама по себе была трудная. Ведь мало сказать: ваши дочери бесстыдницы, а сыновья негодники, но… в церкви будут не только старики и взрослые, там будут и дети. Как же можно, чтобы священнослужитель, духовный пастырь забылся и неосмотрительно произнес слова, которые пробудят дурные помыслы, грязной мутью осядут в кристально чистых невинных детских сердцах! Горе тому, кто станет причиной такого позора!.. Надо, чтобы поняли только те, кому надо понять.
Кюре молился, он просил господа вложить ему в уста слова, которые надлежит произнести. И в троицын день, взволнованный, но твердый в своем решении выполнить задуманное, уверенный, что действует по божьему повелению, он начал так:
— In nomine Patris et Filii et Spiritus sancti. Amen [27] .
Братья, возлюбленные братья! Вот уже тридцать лет, вы это знаете, как господь повелел мне печься о вас; за эти годы я пережил немало горестей и немало радостей.
Вы не сомневаетесь в том, что я посильно трудился, дабы удержать вас на стезе добродетели и споспешествовать спасению ваших душ. Не всегда были вы мне послушны, и я скорблю об этом; мне жаль вас, братья, жаль вас, сестры, жаль и себя, ведь придет день, когда господь спросит с меня за тех заблудших овец, коих я не уберег.
27
Во имя отца и сына и святого духа. Аминь (лат.).
Сердце мое часто обливалось кровью, ибо я люблю вас, как повелевает Писание, и печалуюсь, видя ваше духовное убожество.
Именно поэтому я и обязан сегодня говорить с вами твердо, как подобает отцу, именно поэтому совесть и долг повелевают мне не молчать долее. Итак, я подавлю в себе естественное чувство и скажу то, что обязан сказать, ибо, братья мои, дело идет о вашей душе, о спасении вашей бессмертной души. Прежде всего я обращаюсь к вам, отцы и матери. Слушайте мои слова.
Каждое утро вы посылаете сыновей и дочерей ваших на рынок продавать овощи, и я вас не порицаю. Вы рассуждаете так: они молодые, а мы старые, у них ноги сильнее наших, то, что для нас — тяжелая работа, для них — прогулка и отдых. Вы вполне правы.
Но известно ли вам, сестры, что происходит на рынке? Нет, вам это неизвестно, но сейчас вы об этом узнаете.
Покончив с делом, распродав овощи, отпустив фрукты, сыновья ваши неизменно обращаются к девушкам с таким предложением: ты купи сладкий пирог, а я поставлю бутылочку, хлеб, сыр, колбасу. Отказа, братья, не бывает.
Вы скажете: что тут плохого? И я отвечу: ничего!
Молодые люди поработали, они проделали долгий путь, бегали, говорили, торговались, они нагуляли себе аппетит, им хочется есть, хочется пить, вполне понятно, что им надо подкрепиться, я думаю так же, как и вы.