Французская новелла XX века. 1900–1939
Шрифт:
Ведь чтобы у аптекаря не возникло никаких подозрений, его, смотрителя, раз в неделю приглашают к обеду. Потом они идут прогуляться по дороге до моста, построенного его заботами. Встречные двуколки смазанной дегтем втулкой задевают его, аптекарь отчитывает возчика, а тот ругается на чем свет стоит. Они возвращаются все так же втроем; он идет по правую руку от нее по обочине, шагая через дренажные канавки. Она вскрикивает при виде гусей, индюшек, цесарок, щенков, которые едят лошадиный навоз, потому что видели, как его клюют куры. Муж, страстный охотник, идет полем по бороздам и машет руками, вспугивая жаворонков; кажется, будто он засевает ими все поле; потом он возвращается, перелезая через трещащие под ним плетни. Тогда смотритель шутливо
Так и росла в нем любовь, повсюду находя то, что ей нужно: дождь, солнце, гололедицу. Она была как растение — раз посаженное, оно уже не ошибется и не станет расти к центру земли, вместо того чтобы тянуться к небу… В кухне гремели тарелками, булькал на плите суп; мяукала ее кошка; вот упала горка тарелок; рыдания душили смотрителя, и, чтобы скрыть свое подлинное горе, он ухватился за первое попавшееся грустное воспоминание — стал оплакивать горбунью кузину Элизу-Адель Дюшене, шепча ее фамилию и имя.
V
Город Бом обходится без стоустой молвы, ему хватает и одних уст, даже очень маленьких — я имею в виду уста вдовушки г-жи Блебе, — так или иначе, но смотритель не пробыл и десяти минут в аптеке, а местные дамы уже дожидались, когда он выйдет, и не спускали глаз с дверей аптеки. За ним подсматривали из окон вторых этажей, откуда, словно высунутые языки, свешивались ковры; за ним подглядывали из окон первых, притаившись за занавесками, спущенными на мутные стекла, напоминавшие полуприкрытые веками лицемерные глаза святош. Только г-жа Ребек имела мужество открыто восседать на балконе. Казалось, она возглавляет турнир, в чем ей помогают две ее родственницы, две старые девы, как говорят, близнецы, но за давностью лет утратившие сходство. Их прозвали Кисаньками, потому что они, как по уговору, томно склоняли головки на левое плечо, точно прислушиваясь, бьется ли еще у них сердце. В этот день они слышали даже биение сердца своей кузины, бившееся в унисон с ихним, потому что поведение смотрителя дорог возмущало их тоже: они горели желанием хотя бы своим присутствием испортить его победоносное появление.
По правде говоря, Ромео заставлял себя ждать; никогда еще из аптеки не выходило так много покупателей, так мало похожих на него. К тому же все способствовало нервозности ожидающих: какая-то шавка на крыльце аптеки так усердно тявкала, словно покупатели приходили в аптеку за фрикадельками. Торговец чулками и прочим трикотажным товаром не спеша разъезжал по улице, подолгу задерживаясь у каждой двери и угрожая заслонить нагруженной верхом повозкой выход донжуана. Когда торговец опять появился под балконом, теперь уже уступая чулки по тринадцати су за пару, г-жа Ребек и обе Кисаньки не могли скрыть свое возмущение. На мгновение показалось, что он сейчас смахнет пыль со всех трех длинными перяными метелками, которые висели у него на плече… Время дня, небо, солнце — все, казалось, благоприятствовало любви; если бы кто послюнил палец, чтобы узнать, откуда дует ветер, палец не высох бы и за полчаса, а если б он провел им по стеклу или по дереву, звук как две капли воды походил бы на воркование голубки.
Наконец Аттила появился. Он шел, опустив голову, словно в ней не нашлось ничего, чем бы уравновесить его рот, перегруженный поцелуями; а может быть, он проверял, хорошо ли завязал шнурки на ботинках; губы у смотрителя были ярко-красные, и невольно приходило на ум, что аптекарша то ли шутки ради, то ли из озорства измазала их губной помадой. Он нагнулся и погладил собачонку, а она, грубиянка, отблагодарила его, погнавшись за кошкой г-жи Ребек. Потом он вынул из кармана часы, взглянул на них, поморщился и вошел в лавку часовщика, словно стрелки на циферблате остановились, зафиксировав минуту его блаженства.
И г-жа Ребек почувствовала на своем плече чью-то головку. Это плакала Коко. Она роняла слезинки, в которых было больше воздуха, чем влаги, они испарялись, не докатившись до первого этажа. Да, теперь все было ясно, и Коко спешила выплакаться до обеда: г-н Ребек не терпел за столом недовольных физиономий. Г-жа Ребек не плакала, но она охотно бы приподняла резким толчком склоненные головки улыбавшихся Кисанек.
Они улыбались, но вдруг лица их стали серьезными, и сколько бы они, прощаясь, ни трясли головой, они не вытряхнули печальную тень, залегшую у них в морщинах. Они молча поцеловали Коко и торопливо ушли, забыв поздороваться с Моро, помощником мэра, который мог обеспечить их брату десятую долю взимаемых им муниципальных сборов. Они шли, склонив голову на левое плечо, а следом за ними шел мальчуган и передразнивал их. С балкона можно было подумать, что это их сынок.
VI
Злаки перли из земли; стрекозы, сбившись с пути у моста, летали как ошалелые, над дорогами, принимая их за реки и недоумевая, в какую же сторону они текут. Собаки, которых звали просто по имени, Блэк или Миро, долго лаяли вслед каждому прохожему, оповещая его, какого они роду-племени.
Четверо дорожных рабочих переделывали на клумбы прежние огородные грядки — смотритель собирался принимать в будущем саду аптекаршу. Они привыкли ворочать камни, и вскапывать землю казалось им легкой работой; иногда они в шутку швыряли друг в друга комья земли. Но на цветы вкусы у них были разные. Бенош любил герань, потому что ее не любят муравьи. Пази герани терпеть не мог, потому что она пахнет сардинками, а Баду равнодушно слушал их препирательства, потому что никогда не нюхал цветов и, чтобы угодить спорщикам, охотно засеял бы клумбы хоть травой. Время от времени смотритель выходил их утихомирить и насвистывал, стоя на пороге.
С того дня, когда он увидел спальню аптекарши, в его душе пели райские птицы. Зевая, он широко открывал рот, словно впервые в жизни вдыхал воздух; ему хотелось бы сидеть в кресле, не опираясь на подлокотники; ему хотелось бы ходить, не передвигая ног; он завидовал крестьянам, которые шагали впереди повозки, спиной к ярму, так что казалось, будто их подталкивают сзади волы. Его демисезонный костюм вдруг стал ему слишком тяжел, и тут же явился портной; он предложил английскую материю, будто созданную для визитки, — впрочем, и для пиджака она тоже вполне годилась, — и быстро ушел, торопясь приступить к шитью. Теперь смотритель понимал, для чего нужны качели и гамаки, и проектировал повесить гамак из рыбачьей сети, конфискованной одним из его сторожей, потому что ячейки в ней были не положенной ширины. Аптекарша, оступаясь и все же смеясь, заберется к нему в гамак, как купальщица, которая, наплававшись, опять садится в лодку. Гамак, словно вуалью, покроет ее корсаж и юбку. Сеть гамака неизбежно подтолкнет их друг к другу, а уж он постарается, чтобы она укрыла их с головой.
— Дорогая Венера, — скажет он.
— Дорогой мой Марс, — ответит она.
Сеть гамака выдавит на ее обнаженных руках тысячи ромбиков, и в каждом хватит места для поцелуя. Для губ ячейки в сети окажутся как раз «положенной» ширины.
Они будут болтать просто так, чтобы поболтать.
— Не находите ли вы странным, — скажет он, — что молодым людям запрещают жить с любовницами, пугая их чахоткой, но как только они женятся, пусть даже на своей прежней любовнице, никакая чахотка им уже не страшна. Вот ведь нелепость!
— Да, — покраснев, шепнет аптекарша.
Он научит ее не верить общепринятым взглядам на брак, на религию.
— Вы, может, представляете себе Иисуса Христа юношей с женственными чертами лица, с русыми волнистыми волосами?
— А разве это не так? Почему? — спросит она.
Он улыбнется:
— Потому что это не так, любимая. Он был небольшого роста, сухой и черноволосый. Не забывайте, любимая, не забывайте, что он был евреем.
— Я люблю тебя, — скажет она, — люблю всем сердцем.