Французская новелла XX века. 1900–1939
Шрифт:
III
Скажем, вы чиновник и с пятичасовым омнибусом едете в Бом, куда, благодаря связям, получили назначение. Вы распрощались с прежним местожительством без всякого сожаления, самым фактом своего отъезда поквитавшись с сослуживцами за их пренебрежительное обхождение. С высоты империала луга представляются вам полями еще не заколосившейся пшеницы, все фермы кажутся образцовыми: навоз не свален посреди двора, как там, где вы жили; вы восторгаетесь каждым ручьем, словно существование проточной воды для вас приятный сюрприз; вам улыбается девушка, глаза которой затмевают своей синевой все доселе виденные вами голубые глаза, и вы улыбаетесь ей в ответ, даже не подозревая, что это безмужняя мать по прозванию Красотка Фатьма; все витрины восхищают вас своей красочностью; голуби на трубах сами садятся клювами к ветру и вращаются, как флюгера; на площади стоит памятник какому-то натуралисту, а вы этого никак не ожидали и потому принимаете его за водоразборную
А если окажется, что связи у вас более влиятельные, чем вы полагали, и вскоре по прибытии вас повысят в должности, вы так и не узнаете, в какой бой вступила бы с вами гидра о трех головах — бомская буржуазия. Вам пришлось бы выбирать между тремя кланами, и ваш выбор, продиктованный чистой случайностью, — скажем, первым клубным знакомством, — навсегда закрыл бы вам доступ в два другие клана. Долгое время первый клан составляли всего-навсего два брата Дюма, бывшие обойщики из Буржа, великие ловцы пред господом, в существование которого они, впрочем, не верят, но уже несколько лет, как к ним присоединился неизвестно откуда взявшийся вдовец с четырьмя малолетними дочками. Во второй клан входит с десяток реакционеров, предки которых, когда-то бывшие арендаторами, под тем или иным ложным предлогом вызвали из эмиграции своих прежних господ, выдали их якобинцам и купили принадлежавшие им владения, о чем свидетельствовали компрометирующие их подписи в архивах, впоследствии уничтоженные, словно прожженные насквозь горящей сигарой, как это затем обнаружил в одно прекрасное утро учитель начальной школы. Столпом третьего клана является г-н Ребек, мировой судья, столпом сухим и неподатливым, республиканцем с роялистами и роялистом с республиканцами, столпом, который берегут и лелеют жена и две дочки. Чиновников объединяет либо возраст, либо страсть к охоте. К третьему клану принадлежат самые красивые женщины, числом семь; одна из них — вылитый портрет императрицы Жозефины. Другая — чтобы не называть ее, скажу просто: седьмая — в один прекрасный день сбежала из дому — никто не знал, а теперь и она сама уже не знает почему — и вернулась через три месяца, не обновив своих туалетов, но после этого вояжа у нее появилась такая смиренная улыбка, что даже братья Дюма теперь ей кланяются. Смерть наудачу выхватывает свою добычу из всех трех кланов, отдавая, однако, некоторое предпочтение первому. Как только умирает свекор или тесть из клана Дюма, всем начинает распоряжаться свекровь или теща.
У смотрителя дорог не было цилиндра, поэтому он радовался, что принят как свой в семействе Ребек и, значит, ему меньше грозит необходимость присутствовать на похоронах, радовался до того дня, пока Амур, играя в жмурки, не поймал его, не признал и, сняв со своих глаз повязку, не украсил ею голову смотрителя.
Теперь дело заключалось в том, чтобы познакомиться с аптекаршей, а для этого была одна-единственная возможность: набраться смелости, пойти в аптеку и представиться. И вот в одно из воскресений смотритель, полный решимости, отправился в путь.
— Я куплю йодную настойку, йод всегда нужен, — рассуждал он. — Вот уж больше года, как у меня его нет.
Но в двух шагах от аптеки он остановился, посмотрел на часы и пошел обратно, как если бы йод продавался только в строго определенное время. Смотритель возвращался, опустив голову, опустив ее, правда, не очень низко, — он боялся растереть воротничком чирей на шее, а какой бы это был прекрасный предлог купить мазь от чирьев! И он сурово осуждал себя за такое малодушие.
«Верно, я человек робкий», — подумал он.
Мимо проходила г-жа Блебе, она была в круглой шляпке с цветами. Невольно приходило на мысль, что, прежде чем идти на кладбище, она решила проветрить венок, предназначенный на могилу покойного мужа.
Смотритель дорог поймал себя на том, что улыбнулся ей.
«Нет, я совсем не робкого десятка, скорей наоборот, — подумал он, повеселев. — Держу пари, что сейчас поклонюсь поэту».
Это был чрезвычайно смелый шаг. Бомский поэт жил отшельником, бездомным и бессемейным, как те птицы, что не вьют своего гнезда из боязни разучиться петь, собирая прутики. Он жил в гостинице, в выбеленной комнатушке и целыми днями прохаживался по узенькой тенистой аллее, наподобие голубоватой жилки соединявшей две главные артерии — национальную и департаментскую дороги, или, усевшись на краю канавы, читал такие аморальные книжки, что на их желтой обложке, как на этикетках для ядов, пришлось предосторожности ради напечатать кадуцей. Г-жа Пивото привезла как-то из Парижа томик его стихов — двести тридцать одно стихотворение, все посвященные некоей Жанне, стихотворения такие целомудренные, что в обществе строились всяческие догадки, кто эта Жанна — его мать, его невеста или Жанна д'Арк. Смотритель поклонился поэту, не глядя на него; поэт поглядел на смотрителя, не ответив на поклон.
«И госпоже Леглар тоже поклонюсь, — решил смотритель дорог. — Она не хуже других!»
Сидевшая у окна г-жа Леглар, по слухам бывшая трактирщица, проводила его оторопелым взглядом. Но, не замечая ее удивления, он уже кланялся всем окнам подряд — кланялся тем, другим, что были не хуже г-жи Леглар. Несчастный! Он не подумал, что навлечет на себя ненависть тех, кому на следующий день, отрезвев, не поклонится.
«Я пройдусь по кафе и не сяду за столик».
Он прошелся по кафе, будто бы разыскивая инспектора, хотя знал, что тот в отъезде. Он поискал его у стойки, словно инспектор только и делал, что сидел у стойки, поискал в бильярдной, оттуда он увидел аптеку, и сердце у него забилось сильней. Казалось, аптека просто часть кафе, а стоявшие там на окнах цветные сосуды легко было счесть за бутылки с пе-перментом и гренадином. Жребий был брошен: он вышел на улицу и, толкнув приоткрытую дверь, очутился в аптеке.
Там было полно народа. Аптекарь в отрывистых торопливых фразах просил его извинить.
— Ах, господин смотритель, я очень сожалею, — видите, весь город тут. Обождите у нас в спальне, ученик вас проводит.
Ученик проводил его в спальню, но потом оба — и ученик и хозяин — позабыли о нем.
IV
Смотритель дорог стоял, облокотясь о перила балкона, и удивлялся, что спальня аптекарши не подвластна, как его кабинет, постоянной угрозе солнца. Казалось, смена утра и вечера диктуется здесь не солнечным шаром, не неумолимым размахом этого гигантского маятника, ежедневно проходящего путь от Бома-пригорода до Бома-города; казалось, утро и вечер рождаются здесь сами собой, как туман над прудом, понемногу растворяясь и меняя свой облик. Если часы пробьют двенадцать, значит, можно, не раздумывая, отправляться в ресторан. Окно обвивал дикий виноград, который не нуждается в плодах, потому что вино, не дожидаясь осени, уже играет пурпуром на его листьях. На холмах блестели постепенно усыхавшие большие солнечные лужи; садики зябко жались друг к другу, видны были только изгороди, как будто даже без калиток, и коровы, привязанные к этим изгородям, верно, с того самого дня, как те были поставлены, обмахивались хвостами, отгоняя слепней.
Смотритель надел пенсне, и мир предстал перед ним в своем настоящем виде, приобрел многоплановость; четко вырисовывались стройные березы и две дороги, соединяющие здешний городок с соседним, прямые и параллельные, как ремни в молотилке. Он увидел, что солнечные пятна на самом деле поля рапса; он мог пересчитать все сараюшки в садах, одни — продуваемые насквозь, — сейчас в них гулял ветерок, — другие — увенчанные огромными трубами в жестяных треуголках, столь же нелепыми на убогих крышах, как жандарм на тележке, запряженной осликом. И от земли отделялись звуки, становились явственнее; просмоленные телеграфные столбы гудели, словно пчелиные ульи; речка наигрывала на плотине, как на губной гармошке; собаки выли, приняв круглую вывеску на здании суда за луну, а когда их побили, еще долго жалобно подвывали, кляня свою собачью Жизнь. Бессердечные дети передразнивали их. Где-то далеко, бог знает где, поминали всуе имя божье. В подобный вечер первые люди на земле в разгар весны, вероятно, уже почувствовали неотвратимый приход зимы.
Смотритель размечтался. Он представил себе столовую, в камине ярко пылают дрова, мрамор пламенеет, как лужа на закате, и от его ног струится к ногам аптекарши; сухие стручки потрескивают, будто какой-то завистливый демон подсыпал в огонь соли; его можно прогнать, помешав кочергой в камине; руки тянутся к рукам, но взоры избегают встречаться, словно к глазам подступают слезы; их можно прогнать, сказав первые пришедшие на ум слова.
— Дождь не идет, — говорит она. — Идет снег.
Утверждать, что идет дождь, могут только очень унылые люди. Валит снег, небо вытряхивает на дрожащий в ознобе январь весь свой запас хинина. Но, не успев упасть, снег тут же тает, точно изгнанный демон из мести горстями сыплет на землю соль. И мечты смотрителя, не успев оформиться, тоже тают. Прямо в лицо ему светит до приторности сладкое лето и так припекает, что он, осердясь, прислоняется спиной к перилам балкона. И тут перед ним предстает кровать аптекарши.
Какая кровать у аптекарши: длинная, широкая, металлическая или орехового дерева, он, смотритель, сказать не может, — не может потому, что счастьем он не избалован и мимоходом рассмотреть кровать во всех подробностях он не в силах. К тому же спинка, как чехлом, закрыта пледом.
Это ее кровать, ее — металлическая или ореховая — не все ли равно! После свидания она свалится на нее как сноп, когда бы она ни вернулась. Пусть в самый полдень, когда солнце стоит в зените и раздумывает, куда ему теперь спускаться: в сторону утра или в сторону вечера. Пусть в три часа дня, когда все идет вкривь и вкось, когда ей, может быть, придется встать, чтобы завести часы или поправить на стене картину. Пусть уже в сумерки, когда неохота подниматься, чтобы присмотреть за служанкой, которая накрывает на стол. В спальню долетает звон посуды, и, если рухнет горка тарелок, она не рассердится и не станет бранить прислугу: просто все трое скушают суп из десертных тарелок.