Французская новелла XX века. 1900–1939
Шрифт:
Однако где, как вы полагаете, они съедят колбасу и пирог — в городе? Где разопьют литр вина — за столиком в трактире? Нет, братья, и сейчас я прошу вас быть сугубо внимательными.
Эта скромная трапеза совершается на возвратном пути, в лесу, на берегу реки.
«Прелестно!» — воскликнете вы. Конечно, завтрак на траве куда приятней, чем в грязном, душном трактире.
И тут вы опять правы.
Но я продолжаю. Молодежь расходится парочками, и, найдя укромный уголок на полянке в лесу, тихий и уединенный, парочки садятся и достают съестные припасы.
Девушки аккуратны, и, чтобы не испачкать юбку, девушка поднимает ее, расправляет на коленях нижнюю юбку и на нижней юбке, на ее нижней юбке, на разостланной нижней юбке, братья, разостланной вместо скатерти, вы слышите, сестры, вместо скатерти, парочка раскладывает
— Ну и чего тут плохого?
— Конечно, чего тут плохого, да… чего тут плохого… Но, черт возьми, — продолжал он, весь красный и гневный, волнуясь и горячась, — чего тут плохого! Так вот, слушайте, после того, как они попили и поели, поболтали и посмеялись, знаете вы, что происходит? Говорите, знаете? Нет, вы не знаете! Ну тогда я вам скажу! Так вот, — медленно и внятно произнес он и крепко ударил несколько раз кулаком по кафедре, — так вот, возлюбленные братья, да-да, так вот, парень… парень срывает скатерть, срывает скатерть и — вы меня слышите? — влезает на стол… Так вот оно как! Вот оно как! Вот как!
И он сошел с кафедры, красный и гневный. Глаза его метали молнии, он грозно потрясал кулаком и призывал на грешников кару господню.
Злые языки говорят, что от волнения он, по привычке, прибавил: «Да будет с вами милость господня». Но я навел справки и знаю из достоверных источников, что это неправда, верьте мне: это злостная клевета.
ЖАН ЖИРОДУ
(1882–1944)
Жироду родился в городке Беллак провинции Лимузен. Окончил в Париже Эколь Нормаль и в 1910 году вступил на дипломатическое поприще. Был дважды, ранен на фронтах первой мировой войны. В 20-е годы возглавил ведомство печати министерства иностранных дел. В годы «странной войны» — правительственный комиссар по делам информации; подал в отставку, когда к власти пришел Петэн.
В раннем творчестве Жироду стремился выразить контраст между гармонией природы, и социальной дисгармонией, тягостное предчувствие всемирной катастрофы. В войну 1914–1918 годов внутренняя смятенность писателя сменилась у него осознанной тревогой за судьбы человечества. В романах «Симон патетический» (1918), «Союзанна и Тихий океан» (1921) художник задумывается над естественным стремлением человека к счастью и невозможностью «робинзонад» в XX веке.
В романе «Зигфрид и Лимузен» (1922) Жироду с позиций буржуазного радикализма размышляет о хитросплетениях власти, политики и идеологии, от которых, по его убеждению, зависит участь отдельных людей и судьбы народов. Углубляя эти мысли, он создал инсценировку своего романа — «Зигфрид» (1928). Вскоре ход европейской истории побудил Жироду обратиться к соотечественникам с предостережением: новая угроза миру исходит от прусского милитаризма и фашизма (пьесы. «Фуги на тему Зигфрида» и «Смерть Зигфрида»). Драмы Жироду 30–40-х годов остро конфликтны. Героев разделяет этика, мораль, философия. Художник не равнодушен к их интеллектуальным поединкам. Комедийно-иронически, а порой и гротескно-сатирически очерчены им честолюбцы и исступленные фанатики в «Юдифи» (1931), продажные циники и рутинеры в комедии «Троянской войны не будет» (1935), тираны в трагедии «Электра» (1937), эгоисты, презревшие свой общественный долг («Содом и Гоморра», 1943), биржевики и их челядь («Безумная из Шайо», опубликована в 1946 г.). Вера Жироду в разум и совесть человека, в торжество гражданской доблести над злом индивидуалистического равнодушия порождает масштабность его театра. Парадоксальность стиля, его изысканную метафоричность — все изобразительные средства художник подчинил единой задаче: научить людей смотреть в грозное лицо реальности и принять на себя долю ответственности за жизнь в этом трагедийном мире.
В годы фашистской оккупации Жироду до последнего вздоха верил в освобождение родины, но встретить свободу ему не пришлось.
Jean Giraudoux: «Provinciales» («Провинциальные рассказы»), 1909; «L'ecole des indifferents» («Школа равнодушных»), 1911; «La France sentimentale» («Сентиментальная Франция»), 1932;
«Аптекарша» («La Pharmacienne») входит в сборник «Провинциальные рассказы».
Аптекарша
I
В этот вечер никто из гостей г-жи Ребек не замечал, как красивы присутствующие дамы. Мужчины предоставили им играть в безик, а сами уселись поудобнее и курили, положив локти на стол. С веранды все смотрели на уходящее солнце: так в городах, более облагодетельствованных судьбой, смотрят на уходящий поезд. Солнце было предвечернее, уже не такое яркое, и можно было подумать, что г-жа Дантон, которая обмахивалась носовым платком, шлет с перрона вокзала привет уезжающей родственнице. Был тут и какой-то оголтелый соловей, распевавший при свете дня, до того напрягая горлышко, что казалось, будто у него вот-вот лопнет жилка. Была тут и Коко Ребек, сидевшая рядом с матерью и подражавшая руладам соловья, но так неискусно, что птичка не принимала эту насмешку на свой счет и пела с тем же самозабвением. Была тут и Люлю Ребек, она предлагала гостям сахар и бенедиктин так робко, так ненавязчиво, словно приготовила их собственными руками; около нее сидел смотритель дорог, он зло высмеивал щипчики для сахара и вместо них пользовался пальчиками соседки, большим и указательным.
— Вы оригинал! — говорила черноволосая г-жа Ребек, а про себя думала: «Каким он будет прекрасным зятем, если женится на Люлю, потому что любит брюнеток, или на Коко, если предпочитает блондинок. Деловой и притом скромный». Еще учеником лицея в Бурже он получал решительно все награды, и теперь его рыжие, остриженные бобриком волосы представлялись ей золотым книжным обрезом.
Он как раз рассыпался в комплиментах Коко, а она, чтобы не отвечать, продолжала мурлыкать себе под нос. Вот ведь несообразительная девица! Матери пришлось подхватить разговор.
— Вы ее балуете, — сказала она. — Средние ноты у нее, правда, приятные, но мы с причудами. При ангельском терпении и то не добьешься, чтобы Коко отчетливо произносила слова. Мне приходится заставлять ее по нескольку раз на день петь пятое действие «Фауста».
— В этом есть своя прелесть, — возразил смотритель дорог. — Возьмите американок. Или хотя бы немок. Какая у них дикция? Однако немки прославились на весь свет своей музыкальностью. Уверяю вас, в этом есть своя прелесть.
— Нет, это недостаток, — заявила г-жа Ребек не терпящим возражения тоном. — Коко француженка во всем, и в пении она тоже будет француженкой. Немки едят в пивной — Коко будет готовить дома, как, впрочем, и Люлю. Американки танцуют кекуок — Коко будет танцевать польку, и мазурку, и кадриль, если, конечно, это не вызовет у нее сердцебиения. Послушай, Коко, перестань упрямиться, попробуй внятно произнести первую попавшуюся фразу, ну хотя бы: «Я люблю пирог с капустой», или другую, какую тебе угодно, скажем: «Я люблю пирог с кислой капустой».
Коко повернула голову, будто бы фраза, сказанная матерью, была зашифрована и содержала приказ поглядеть на г-на Дантона, который как раз ковырял в ухе мизинцем и теперь, застигнутый врасплох смотревшей на него барышней, принялся для отвода глаз со всей силой теребить мочку, словно неожиданно обнаружив в ней серьгу.
— Она в гроб меня вгонит, — сказала г-жа Ребек и пошла играть в безик.
Смотритель дорог взял двумя пальцами руку Коко, словно собирался положить ее в кофе вместо сахара.
— Мадемуазель Коко, — взмолился он, — для меня, для меня одного повторите фразу, сказанную вашей матушкой!
Коко с отличавшим ее своенравием возразила:
— Это будет неправдой: я не люблю капусту.
Он не без остроумия заметил:
— Вы ошибаетесь, мадемуазель Коко, — как раз в капусте находят то, что вам больше всего нравится, — маленьких мальчиков еще в пеленках и свежее масло.
Коко рассеянно улыбнулась, занятая своими мыслями; она думала, какого цвета взятые порознь волоски смотрителя: такого же рыжего, как все вместе, или нет.