Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу
Шрифт:
«Жофи, это она!»
У Жофи сжалось сердце, ему почудилось, будто она из женского каприза, из жестокости хочет отделаться от него, попрощаться с ним. Для него было несказанным наслаждением ездить с ней, скакать на лошади (наконец-то он вырвал ее из этой жалкой дыры), под тем предлогом, что они ищут ему даму сердца. А тут вдруг выяснилось, что это вовсе не предлог, она принимала все всерьез.
Ле выбрала Розамунду де Куртуа.
Вкус ее не подвел. Розамунда была чудесным созданием. Женщиной? Скорее подростком, большой девочкой. Только недавно она покинула родительский кров и сидела сейчас на турнире рядом с бородатым грузным мужчиной, рядом с наводящим страх рыцарем, ее супругом, Робертом де Куртуа; с любопытством наблюдала она за поединками, которые муж устроил в ее честь. Это драгоценное существо рядом с Куртуа, эта прелестная девушка-бутон каждый день появлялась в новом изысканном наряде, произведении искусства, которое соперничало с ее естественной красотой; восточные ткани, привезенные в страну крестоносцами, как бы пытались ее возвысить, но не могли с ней тягаться. Граф Роберт — в одеянии оливкового цвета — вернулся из крестового похода с двумя пленниками-сарацинами, которые были приставлены к юной Розамунде в качестве лейб-гвардейцев или, вернее, стражей.
Тот, кто видел Розамунду на трибуне перед дворцом рядом с графом, выставлявшим напоказ этот перл, свою гордость, — о, как блистала Розамунда, закутанная и запрятанная во все это парчовое великолепие с вытканными тиграми, змеями и цветами лотоса! — тот, кто наблюдал за ней, не мог не заметить, как по-детски беспомощно, смиренно и очаровательно сносила она свою судьбу, бросала взгляды по сторонам и явно не знала, что ей с собою делать. Время от времени, когда внимание толпы было приковано к поединку, было видно, что Розамунда непроизвольно поднимала нежные белые руки, украшенные массивными перстнями, — на каждый клочок плоти Роберт поставил свою печать, клеймо каторжницы, — поднимала руки, подносила их к открытой шее, к подбородку и, сложив пальцы, будто для молитвы, устало склоняла голову, увенчанную убором, похожим на папскую тиару; и тут ее точеное, словно гемма, лицо гасло, черты стирались и вокруг рта что-то вздрагивало.
О чем она мечтала? Что хотели доверить ветерку ее губы, которые по временам тихонько шевелились? Только ветерку, ибо ни одно человеческое ухо не способно было услышать ее шепот.
Итак, Жофи явился ко двору Роберта и Розамунды и принял участие в состязании трубадуров, а также в турнире, и Крошка Ле, как всегда, была его оруженосцем. Сейчас Жофи ехал рысью вдоль арены рядом с Ле, и Ле вдруг похлопала шею его лошади и ни с того, ни с сего сказала:
«Я думаю, Жофи, это — она».
А потом они завели длинный разговор, он продолжался до их возвращения в Блэ и в Конси, но и там не оборвался, и возобновляла его все время не Крошка Ле, а Жофи; Ле знала и конечный вывод: «Жофи, это — она».
Однако все в нем восставало против искусственности этой ситуации! О, как он терзал Крошку Ле! Ни он, ни она не могли совладать с мукой. Да и разве это было возможно? В старину миром правил обычай. И, согласно обычаю, Жофи обязан был любить благородную сеньору; что касается Крошки Ле, то у нее достало здравого смысла стать адвокатом его величества обычая. Она приняла решение спокойно, ибо уже давно ожидала развязки; именно потому она стала жонглером Жофи и объезжала вместе с ним окрестные замки (ах, нет, не только потому… ей ведь хотелось побыть с ним). Все стадии внутренней борьбы — это была его и ее борьба — Ле хотела проделать с ним вдвоем. Житье в чужих замках окончательно открыло ей глаза. Она поняла, что такое двор, что такое рыцарь… поняла и свое место. Неужели она захочет принести зло Жофи? Конечно, она торговалась с собой, решала вдруг, что ни за что не даст себя разлучить с милым. Порой она чувствовала себя внутренне свободной от него, порой бросалась ему на шею, целовала и плакала; правда, самую малость и только до тех пор, пока он не спрашивал: в чем дело? Тут слезы высыхали, она смеялась и подбадривала его.
Но когда она увидела на трибуне замка Куртуа прекрасную Розамунду, все ее горести исчезли. Крошка Ле смотрела на Розамунду как на икону, не сводила с нее глаз, не обращая внимания на толкотню. Никто еще не был ей так близок, близок до потери сознания, до самозабвения. Так близок ей не стал даже Жофи. (Она этого сама не понимала.) Что это было: любовь, сочувствие, благоговение? Она стояла в толпе, отрешенная, время мчалось как во сне; потом она легла спать в этом замке, но спала мало. Без конца она вспоминала сказочное видение там на трибуне, облаченное в драгоценные одежды. (И все не могла успокоиться.) Когда они уезжали, ей стало ясно: Розамунда создана для Жофи, и никто иной не будет дамой Жофи, королевой его сердца, — мысль эта наполнила ее блаженством.
Теперь они обсуждали все это в Блэ и в Конси, а потом опять в Конси и в Блэ, и никакие возражения Жофи не могли поколебать Ле; Жофи смутно понимал: Ле саму что-то связывало с госпожой из Куртуа, ибо в ее уговорах была некая загадочная настойчивость.
Дивясь Крошке Ле, он нерешительно уступил, согласился пойти на это приключение, чтобы выполнить ее желание (в глубине души он ревновал Ле).
Зато вечером в своем домишке она обняла его крепко-крепко, лишь только он дал согласие домогаться любви Розамунды.
«О, сколь это прекрасно, Жофи (слезы полились у нее из глаз), я так люблю тебя».
Она не сказала: «Я так завидую тебе, я мечтала бы сама стать мужчиной, чтобы воспеть ее».
Не будем замалчивать также, что лукавая Крошка Ле не призналась Жофи и в другом — в том, что она хотела испытать его любовь, хотела ввести его в искушение. Втайне она решила устроить поединок с наипрекраснейшей и наиблагороднейшей из всех дам.
А что произошло потом? События, которые навряд ли пришлось пережить другому трубадуру: трубадур воспевал возлюбленную даму, но к ней его подвела истинная возлюбленная, и она же, эта его возлюбленная, помогала рыцарю сочинять страстные стихи для другой.
А еще произошло вот что: однажды после турнира Крошка Ле, красивый юный жонглер, стояла рядом с Розамундой, и взгляд Розамунды скользнул по прекрасному стройному юноше, который, забывшись, не спускал с нее глаз. Розамунда покраснела. Отвела взгляд, опять устремила его на жонглера. Потом приказала одной из своих служанок разведать, кто был тот прекрасный юноша.
Когда служанка расспрашивала Крошку Ле, та сразу сообразила — это посланница Розамунды. И тут ей пришла в голову смелая мысль — попросить служанку совершенно секретно узнать у благородной дамы, не рассердится ли та, если он (она) выразит ей свое преклонение и скажет даме, какое блаженство он (она) испытает, если ему (ей) будет позволено провести хоть минуту около госпожи. Крошка Ле назвалась дворянским именем.
Вечером, пока рыцари бражничали, Ле тайком провели на половину Розамунды. Теперь молодая госпожа спокойно могла любоваться соблазнительным лицом юного пажа, а в это время Крошка Ле у ее ног таяла от наслаждения. Прекрасный оруженосец говорил очень тихо, чтобы голос не выдал его. Розамунда приходила во все большее смятение. Крошка Ле чувствовала: скоро камеристка покинет покои госпожи и скоро это диво дивное, не совладав с собой, поцелует ее; как завороженная смотрела Розамунда на ее губы, такого пажа ей еще не приходилось видеть.
В душе Крошки Ле шла борьба, но тут госпожа взяла ее за руки, и за ее спиной захлопнулась дверь — они остались вдвоем. Но ведь Ле очутилась здесь ради Жофи… Почему она очутилась здесь, назвав себя вымышленным именем? Ле ничего не знала, нет, она знала — она хотела завоевать Розамунду не для Жофи, — о, безумие! — и не любовь Жофи собиралась она испытывать… она хотела, она стремилась любить Розамунду сама!
Какая буря бушевала в юном паже! Но он вздохнул, нерешительно поднял ресницы, улыбнулся: как странно, все уже решилось. Розамунда увидела застенчивую улыбку, паж не смел, она сама не смела, но потом молодая госпожа впилась в уста девушки-пажа долгим жадным поцелуем, после чего они обе потеряли голову.