Гастарбайтер
Шрифт:
Он перегородил дорогу своей машиной и, достав пистолет, вышел, бросив Жене: – Пошли.
Эта ведущая к полотну железной дороги улочка была перегорожена бетонным блоком, и проехать по ней можно было разве что на танке. «Шкода» настороженно притихла, выключив музыку её пассажиры, два парня и две девчонки на заднем сидении, достав мобилки, быстро набирали номера. Лысый подошёл к ним, сказав водителю сквозь закрытое окно:
– Слышь ты, урод. Раз купил на родительские деньги иномарку, насажал шлюх в салон, значит можно людям стёкла бить? Ведь мы же перед тобой извинились. Если б я на «Мерсе» ехал, ты бы так не поступил. Выходи, побазарим! – кричал он, размахивая пистолетом. Но водитель отрицательно
– Если выйдут, стреляй!
Ни в кого тот стрелять не собирался, но на всякий случай сделал страшное лицо. По крайней мере, он надеялся, что оно выглядит именно так. Достав детородный орган, Лысый стал мочиться на водительскую дверь, стараясь попасть в окно. Раскрыв рты пассажиры, молча, смотрели, как тугая струя бьёт в стекло и брызги, сверкая в солнечных лучах, разлетаются в разные стороны. Нестандартность ситуации привела их в ступор. Закончив экзекуцию, с довольным видом счастливого человека приятель пошёл к своей машине.
– Слушай, Жека, а ты писать не хочешь? Или какать? – вдруг спросил он с надеждой, заводя мотор.
– Нет.
– Жа-а-аль, – протянул Лысый разочаровано и процедил сквозь зубы: – Нужно было им ещё на капот насрать. Маж-жоры.
***
Вернувшись на проспект, он отвёз Женьку к Беспалому; во время дороги парни молчали, думая о своём. К двум категориям граждан Лысый относился резко отрицательно – к жидам и мажорам.
Антисемитизм Женькиного приятеля не был ярко выражен, он лишь знал для себя, что сионистский заговор существует! Среди его знакомых было немало сынов Израилиивых , Лысый считал их вполне нормальными людьми, но в порыве дурного настроения, мог сказать с многозначительной недоговоркой: – Мой дедушка, таких как ты…
Отец его рос в детдоме глухого райцентра Черкасской области, а мать была дочерью воспитателя и родители с детства знали друг друга. Окончив ремеслуху, они уехали в Киев, где и расписались. Первые лет десять отец с матерью мотались по семейным общагам, а потом им дали двухкомнатную квартиру в только что построенном доме, возле недавно открытой станции метро «Пионерская». Деда с бабкой по отцу Лысый не знал, от них осталось лишь передававшееся шёпотом семейное предание, пресловутый скелет в шкафу.
Где именно жила его бабушка неизвестно, но в эвакуацию она не уехала. Деньги никто не отменял, и работать по-прежнему было нужно. Жизнь продолжалась, и бабка Лысого отнеслась к невзгодам со свойственным молодости стоицизмом. Был бог и царь, царя свергли, попа прогнали, церковное имущество погрузили на грузовик и увезли, а церковь отдали под склад. Теперь немцы выгнали большевиков, и как оно будет дальше, неизвестно. Царя она не любила, хотя мало что помнила из той жизни. В детской памяти остались только затянутые бычьим пузырём окна их крытой соломой мазанки, да Новогодний праздник, который сельская ребятня подсматривала в барской усадьбе. Одетые снежинками девочки, почему-то она запомнила только их, водили хоровод вокруг украшенной игрушками ёлки и няня со строгим лицом, беззвучно открывая рот, подпевала в такт неслышной музыки, хлопая в ладоши.
Новая власть была строга и сурова, с трудом отличая своих от чужих. Особенно бабушка жалела о хромой кобыле, оставленной уходящей на юг бандой её безлошадному отцу. Папка клячу подлечил, впалые бока округлились, и шерсть заблестела, но комиссар занявшей село Красной дивизии экспроприировал животное, как бандитскую собственность. Потом Советская власть научила читать и писать, дала ей жильё и работу, но лошадь-бандитку было жаль до сих пор.
Перед войной у неё были муж и ребёнок. В тридцать девятом супруга призвали в армию, и она увидела его только раз, после Финской. Он рассказывал про ожесточённое сопротивление чухонцев, о котором не писали в газетах. Против Красной армии воевала вся страна, даже старухи, привязавшись ремнём к дереву с сумкой патронов и сухарей, с удивительной точностью сверху били наших солдат, наступавших по глубокому снегу. Побыв неделю, муж уехал, и больше его она не увидела. А ребёнок… Мальчика назвали Альбертом, он родился за год до войны и рос вполне здоровым малышом. Через город шли потоком к границе эшелоны с оружием и солдатами; на станции не молодой красноармеец заметив их из вагона, вдруг сказал сослуживцам, глядя на Алика: – Этот мальчик не увидит войны, – через месяц сын заболел воспалением лёгких и умер.
И так, работать было нужно и бабка нашего героя, тогда молодая женщина, устроилась уборщицей в комендатуру, делая, что и раньше – мыла полы, стирала пыль с портретов и бюстов фашистских вождей, сменивших Ленина со Сталиным. В их город с фронта после ранения перевели высокого, рано поседевшего майора. В ладно сидящей чёрной форме с двумя блестящими молниями в петлицах и мёртвой головой на тулье фуражки он сам казался вестником смерти, но человеком был неплохим. К тому же бегло говорил по-русски. Во время уборки его отдельного кабинета она находила на столе то плитку шоколада, то хлеб или кусок сала.
Она сама не поняла, как влюбилась в него и, осознав это, разревелась, плача навзрыд горькими бабьими слезами. Оплакивая поломанную войной судьбу. Голосила о том, чего ещё не случилось, но что неминуемо должно было произойти. Она пыталась бороться с собой, говоря, что он враг и пришёл уничтожить их. – Вр-а-ак, вр-а-ак, – каркала ворона, словно пыталась предупредить, но все доводы разума заглушал зов сердца. Женщина старалась не встречаться с ним, но у судьбы на их счёт были свои планы.
Майор вышел из кабинета, повесив китель на спинку стула. Опустив ведро со шваброй, она не удержалась и, взяв его в руки, стала нежно баюкать, словно живое существо. От формы пахло табаком и одеколоном, ощутив чьё-то присутствие, женщина подняла глаза и увидела в дверном проёме майора. Он стоял, молча глядя на неё умными глазами, в них не было насмешки, презрения или ненависти, только бесконечная усталость, тоска и одиночество.
В сорок втором у них родилась девочка, а ещё через год, когда линия фронта, оттолкнувшись от Москвы, неотвратимо возвращалась к их городку они уехали в Германию, где в самом конце войны родился отец Лысого. Официально оформить отношения они не могли и жили, как сейчас принято говорить гражданским браком, в родовом замке Найдштайн под Мюнхеном, построенном его предками ещё в шестнадцатом веке. Он ездил на службу, комиссованный после ранения и небольшой взятки, разрываясь между семьёй и работой.
В сорок седьмом бедовая бабка вернулась с детьми, затосковав по дому, казалось, о ней давно забыли, и ворошить прошлое ник-то не будет. Но Советская власть простить запретной любви не могла, ведь поломка одного винтика может отразиться на всём отлаженном механизме, и она растворилась среди миллионов узников ГУЛАГА. А детей немецкого офицера и изменницы Родины отдали в детдом, поменяв паспортные данные.
В личном деле отца Лысого хранилось маленькое чёрно-белое фото, где хорошо одетая женщина с растерянной улыбкой держала на руках годовалого малыша. Рядом стоял высокий мужчина в гражданском костюме, с военной выправкой и волевым лицом, держа за руку похожую на него девочку лет пяти. На выпускном вечере директор детдома, не глядя в глаза, протянул документы и, пожав руку, сказал: – Счастливого пути.