Гать
Шрифт:
Это издаля трибуны смотрятся монолитом, тонущим в колыхании кумача. Здесь, у самого подножия, становилось куда виднее, что и сваяли ее из того же подручного материала, что и наша родная инсталлясия, из говна, можно сказать, и палок. Что притащили, из того и собрали. Фанера крашеная плюс поддоны с ближайшей овощебазы. Сверху все те же шторы, из дома привнесенные, на живой гвоздь посаженные. Шатается, скрипит, на ветру полощется, песок сыплется. А на самой верхотуре — куда уж выше — самолично наш государь-амператор, подбоченясь, взирает.
Но так высоко ты голову поднимать не вздумай, и приглядываться не смей. Потому что крамола
Да и нет нам до трибун тех никакой охоты придираться. Сегодня что? Тяпница. А значит цель наша какая? Правильно!
Как прошли трибуну, сразу наша колонна переменилась. Перестали реять знамена, провисли стяги, опустились плакаты, свернулись в трубочку баннера, даже шаг по прошпекту стал совсем иной. Более целеустремленный, более сосредоточенный что ли.
Понемногу стихает за спиной музыка, растворился в вечереющем воздухе механический бубнеж матюгальника, не свистят боле разводящие, не надрываются глотки трудящихся. Никаких тебе «а-а», никаких тебе «ы-ы».
Только слаженное, сплоченное сопение. Левой-правой, правой-левой, все быстрее катятся под горку инсталлясии, уже и попросту волочатся под ногами транспаранты. Полетели на землю фанерные первые лопаты, рассыпается понемногу строй.
Как теперь удержать желающих сдриснуть втихаря в проулок, ежели пригляда толком нет? Редеют, редеют понемногу ряды трудовых, творческих, равно как и кооперативных коллективов. Растворились в полумраке физкультурники, простыл и след ноябрятских красных галстуков, и только силачи-толкачи продолжают нести свою торжественную вахту — инсталлясия штука казенная, ее просто так не бросишь, за такое потом по шапке дадут — вовек не отмоешься.
Скрип-скрип, катится колесо, хрусть-хрусть, сгибаются колени. Двигается народ навстречу долгожданному финалу. Осталось совсем немного потерпеть, и дойдет очередь и до самой главной части любой демонстрасии. А кто-то из самых опытных али просто ушлых уже глянь, друг другу подмигивает, разливая прямо на ходу из рукава, чтобы начальство не приметило. А оно, ты только погляди, уже и само идет, качается. Ну точно, вдрабадан! Когда только успели.
Темнеет. Запираются со ржавым стоном ворота, распускают по домам уже и многострадальных пьяных в зюзю толкачей.
Что ж. На сегодня это для них только самое начало алкогольного подвига.
Тяпница же! Народный праздник.
6. Третий приход
Кто сказал что велосипеды не летают?
Летают только так, как пушинки!
Не меняя шин, меняя времена года
Курара
Давай, ребзя, шустрей, пока нет палева.
Проникновение через забор, если уж на то пошло — это своего рода искусство. Всякий забор только на вид представляется механической преградой на пути лазутчика, на самом же деле кому преграда — а кому вызов. Вот вы пацанов спросите, было бы круг коробки чисто поле, хренли бы нас
Всякий интерес там только и появляется, где дух запретки, где только ты с приятелями — да десять этажей сырого расписанного вхлам бетона над тобой, до самых небес, до самого небушка.
Твори там, чего твоей душеньке вздумается, хочешь — голубей с крыши гоняй, хочешь — оттуда же вниз ржавой арматурой кидайся.
Главное же что тебя тут теперь — ни в жизнь не достать. Забор же, он в обе стороны работает. Пока одышливая вохра в противогазах стометровку кругаля давать будет, только тебя уже и видели. А уж пролезть мы завсегда сумеем.
Опять же, оно ведь какая польза от забора? Ты там, а они тут, ты туда, а они оттуда. Два мира, два факира. Позабытое царство былых возможностей и чужих мечтаний, бетонный бурелом конструкционных балок и лестничных пролетов, вхлам убитых уж тремя поколениями любителей забомбить заброшку от пола до потолка. Еще деды наши сюда ходили, баллонами трясти. Ходили и нам завещали.
Бешеный мой смех тотчас взвился меж пролетов, уносясь куда-то в высоченные недоступные дали.
— Чо ты ржешь кониной?
— Ничо, твою, дурака, рожу вспомнил, как ты с гаражей сигал!
— А вот ну я тебя, иди-ка сюда!
И мы тотчас помчались, визжа и бранясь попеременно.
Штырь он прикольный чувак, хоть и баран тупой. Так к чему это я, смешно же, представить себе, как старичье это с палочкой пробирается вечерами через вохру, теребунькает достанный из-за пазухи баллон, насадку — хвать, трафаретку другой рукой пристроил, и давай-давай наяривать. Тэги по всем корпусам — знайте все нашего корефана!
А ежели кто поверх раз перетегает — знать, война до самого гроба, это еще смешнее. Два патлатых бородатых деда, потрясая клюками, рвутся в бой на супротивника, того и гляди вставная челюсть долой полетит, оружие массового покусания. Этот окаянный забомбил мой мурал у сорок пятом годи, ыть я его внатяг! Да я твои теги на нашей точке еще третьего дня видал, падлюка! И ну махач устраивать раз на раз.
Умора.
Отцы наши тоже всякое тут вытворяли. Подпольные танцы на атомной станцыйы кто сочинял, так что барботерная крышка тряслась от басов? Оккупай вокзай кто устраивал, так что от зацепсостава облепленные телами панцерцуги выглядели как в олдовых фильмах про колониальные заморские страны, где старый добрый зацеп завсегда был и оставался единственно возможным способом перемещения из точки а в точку бэ — только полы брезентовых плащей на полном ходу полоскались, только хоботы противогазов тряслись. А теперь что?
Ты только представь себе пару обрюзглых скуфов, обмазанных по самое не могу в флуоресцирующих блестках, извивающихся под олдовое техно на буйном танцполе, что может быть нелепее? Они потому и тушуются, что так и ждут нашего обидного смеха. Остановись-подвинься, папаша, ты был хорош когда-то, ты жег, респект тебе, но теперь ты спекся, что бы ты там о себе не думал, твое место — во-он за тем забором. Остаток твоей жизни пройдет в уютной грязи родного корыта, которое ты так усердно строил почитай всю свою жизнь. А мы такой жизни не хотим, да, ребзя?