Гать
Шрифт:
Да и так — что сказать, если совсем прижмет вохра, или схватят кого из наших, разве что пойдет в околоток биться, своего вынимать? Да ничуть не бывало. И родители не пустят, и сами мы не пойдем. Пацанва она друг за дружку горой только вот так, пока одна, пока кучей, пока особняком.
Тот же Штырь, его же полюбас возьмут однажды с пакетом дряни. Как есть возьмут, он покуда на тоненького бегает, но не может же ему так везти вечно, правда? «Фартовый я», повторяет Штырь. Но все это ерунда. Просто пока взрослым дядям на него пофигу. И родителям, и ювеналке, и даже вохре,
Так ей положено — бегать. За то ей денежное довольствие. Но коли наступит надобность следаку околоточному палку в отчете нарисовать под конец квартала, али попросту висяк какой обнаружится под бдительной инспексией из главка, тут же нашего Штыря на свет божий вынут, отряхнут от пыли и дорисуют от души в личное дело таких приключений, что свет белый не видывал. Даром что несовершеннолетний. Зато каков орел!
Живо в околотке станет не орел, а чучелко для набивания, знамо дело, видали и не такую оказию, буквально в соседнем дворе был случай. «Надеюсь, ты понял теперь, с кем не надо водиться?» — это папенька мой насупленные речи толкал, сверля мне затылок взглядом. Понял-понял, всё я понял.
И в тот же день незаметно из шкапа деньгу в полимпериала потырил. Чтобы знал, значит, как пацанов бранным словом обижать. Мы на ту деньгу сидра два ящика разом купили, на заброшку снесли да выдули в один присест, только дым коромыслом стоял.
Такие у нас тут развлечения. То футбол в бассейне охлаждения, то салочки в реактором цеху, то сифа в барботере. Каждый день как новый, каждый вечер — как в первый раз. Потому весь остальной мир с его гнилыми заботами и серыми буднями казался нам текущим мимо потоком непреходящей сансары, от которой только и бежать, что за забор.
Таково оно — истинное противостояние скучных жаворонков и лупоглазых сов. В полном небрежении друг другом. Там — свое, тут — свое. И никакой между ними связи.
Но иногда так случается, что наши миры так-таки поневоле сводит воедино, и я сейчас не об очередном рейде визгливой вохры. Как ни крути, а мир заброшки все-таки встроен в чуждое нам пространство за забором, и случается такое, что внешние сигналы умудряются проникать даже за толстенную крышку саркофага.
Вот и сегодня, мы с самого утра начали сбредаться на точку не столько ради обычного своего досужего времяпровождения — стену забомбить в олдовом стиле Дурого, свежими мемами пацанов порадовать, по лестничным пролетам взапуски погонять — это все само собой, собственным чередом и своеобычным порядком. Повод был куда менее прозаичным и, можно даже сказать, редким.
О том шептались между собой пацаны, про то бубнил себе под нос вечно гнусавый Штырь, а уж как я сам разорялся! Только и дел, что начинать теребить всех вокруг, попеременно хватая то за пуговицу, то за рукав.
— Ребзя, слышали, да?
Ребзя уже сто раз всё слышали, но даже не морщились. Напротив, всех как есть заедала одна и та же тревожная мысль — али пропустим, али проглядим! Это мы-то, с нашей лучшей точки!
Да быть того не может.
Впрочем, конечно, не очень-то кто-нибудь отдавал себе в том отчета, а чего это мы, собственно,
Эка невидаль! Да если подумать так, весь этот тупорылый взрослый движняк нам должен быть без интересу.
Это вам не мурал забацать, не татуху набить, и не сидром наклюкаться. Что нам до всех этих зазаборных новостей?
Правильно, ничегошеньки. Ребзя, а ну погнали на крышу, поди уже темнеет, самое время!
Вид отсюда вечерами завсегда огонь. Крыша саркофага ближе к закату начинает по углам светиться необыкновенно-голубым небесным светом. Особливо где черные куски графита валяются, местным жутковатым беспросветно-черным же мхом поросшие. Но мы уж на ту картину вдосталь нагляделись, нам сегодня совсем другой вид интересен.
Если глядеть с края крыши на восток, то видна там широкая дрога, как бы нарочно для тяжелых панцервагенов построенная. Как ее почему-то все называют, «олимпийская трасса». Странное название. Ну дорога и дорога, вечно в глухой пробени стоит круглый год, но не сегодня. Потому как заранее всех гражданских лиц предупредили через радиоточку, чтобы не совались вдругорядь, шабаш, заповедано. Теперь и отныне олимпийская эта трасса будет заказана для особой задачи, для специального плану. Какой? А ты гляди! Вон, ребзя, вон, едут!
И правда, если проследить за указующим перстом, то можно разглядеть в сгущающихся сумерках марево ходовых огней. И так их разом много, что сливаются они в одну клокочущую в разогретых парах массу, не то светляки роятся, не то это строй демонических моторов разом поднимает в воздух все ту же знакомую нам по заброшке светящуюся в ночи плесеневую массу.
Хорошо, черти, идут!
Плотно, четко, ровно, двиглами подрыкивая, коробкой передач скрежеща, аж земле эта дрожь передается, даже сюда, до самой крышки саркофага достает.
Видать, и правда, был дан приказ к выступлению. Сколько можно терпеть посягательства супостатов! Ответить ударом на удар, как пацаны всегда делают, если драка неизбежна, бей!
Зарычала, заголосила, запрыгала пацанва вокруг. А панцервагены все идут, тяжелые, груженые, все туда, за горизонт, к самой ленточке. Говорят, что ущения. Но кому ты брешешь, собака, какие ущения, если на кону самая наша вольная жизнь, на кону наше светлое будущее!
Засиделись мы в тот вечер допоздна, уж и совсем вокруг стемнело, только плесень мерцает по крыше своим холодным светом. А колонна все так же идет-гудет, не перестает, не прекращает.
Надоело нам смотреть.
— Пойдем, ребзя, пора по домам уже.
Расходились мы с пацанами в тот вечер отчего-то придавленные увиденным зрелищем. Хотя казалось бы, ну колонна и колонна, ну ущения и ущения. Нам с того какой, если подумать, интерес?
Однако же в тот вечер не отпускала одна мысль — что-то этот вечер навсегда в нашей жизни изменит.
Осталось только понять, что.
7. Черный квадрат