Гать
Шрифт:
Чужие подвиги для нас суть волнительны исключительно по причине того, чему они нас учат, какой урок преподносят нам в делах наших праведных. Человеческое сознание, будучи базово существом ленивым, стремится усвоить из чужого опыта наиболее эффективные паттерны оптимизации внутренних усилий, и даже непосредственно процесс такого усвоения уже отдельно будоражит его возможными достижениями.
Даже страдать можно по-разному. Судите сами, заточив себя в этой келье, я мог бы предаваться исключительно саморазрушительному процессу ресентимента. Это довольно удобно — винить весь мир вокруг в собственных невзгодах, но насколько же правильнее
Холодно тебе? Побегай, согрейся. Скучно? Поставь себе задачу по интересам и решай ее с утра до вечера вдоль и поперек к собственному удовольствию.
Хотя, вы знаете, я согласен, многие в наше время предпочитают преобразовывать данное им в ощущениях не в собственные силы, но в собственные же слабости. Зажмуриться, отстраниться, представить себя летящим в космическом далеком не будь ко мне жестоком за край обозримой вселенной, лишь бы подальше от этой юдоли страданий и выгоняний. Такой себе примитивный эскапизм.
И все это — одной лишь интенцией, мол, ах так, не ценит меня обчество, такого уникального в своей интеллектуальной силе, не бросается в бой по одной моей прихоти, не считает предателями тех, кого я поименовал таковыми, не сносит правительства и не возводит чертоги благодати по единому мановению моей длани, да еще и вопросы разные паскудные задает, нос воротит?
Ну и хрен с ним, замкнусь от него подальше в монашеской келье, стану копить силы для будущих подвигов, всё мне одному достанется!
Что может звучать глупее.
Мое же затворничество, напротив, отправляется исключительно дабы отсюда, из темной каморке вдали от мира, мой звенящий зов звучал подобно трубному гласу, но не по причине исключительной силы моей правоты — я еще не настолько зазнался, да и в целом еще поди знай, так ли уж я на самом деле кругом прав — но исключительно благодаря сверкающей отточенности моих аргументов.
Уж если здесь, в сырости, темноте и одиночестве крошечной кельи, где меня ничто и никто не в состоянии хотя бы и на секунду отвлечь от собственно размышлений, я не смогу достучаться до малых сих в собственных рассуждениях, то, в таком случае, быть может, не стоило и вовсе пытаться?
Да, сила правоты из застенка возрастает стократно, но вдруг я и правда пошел по неверному пути, свернул не туда, зашел не в ту дверь? Такое иногда приходит мне в голову, и это истинно страшнейшие часы моего здесь пребывания. Ужели всё зря? Ужели я ничем не лучше тех праздных горлопанов, что матерной частушкой на улицах собирают в кепарик мелочь, пуская его по кругу меж гражданской публикой, глазеющей на ярморочных балаганах? Много ли они настрадались? Много ли они истратили моральных сил на свои злобные вирши? Много ли ума надо — предсказывать грядущие катаклизмы да поносить на чем свет стоит малых и великих, выделяя из них лишь себя, таких разумных, таких велеречивых?
Видывал я подобных немало, и зарекся им уподобляться хотя бы и в малом.
Уже хотя бы и тем самым велик мой подвиг самоограничения и нестяжательства, что способен он уже одним своим фактом оградить меня от непосредственно такой возможности — заделаться одним из них.
Ну посудите сами, ежели я сижу тут, запертый в холодной клетке, и разговариваю исключительно с клочком мятой бумаги, какой мне может быть резон в беспалевном популизме и пустом
Здесь же я один, меня никто толком не слышит, таким образом работает моя базовая интенция к физическому ограничению любых отвлекающих маневров и фланговых охватов, от которых лишь время проходит, а толку с них — чуть.
Собрались с силами — и в поход!
И чего это меня сегодня занесло в какие-то военно-морские терминологические аллюзии. Верно, доносятся все-таки и до моего сокрытого ото всех холодного уединения два на два странные шорохи из внешнего мира, что-то там происходит, что-то ворочается, не давая мне спокойно заснуть, будоража меня поминутно.
Да что же это такое, выходит, даже в моей затхлой келье несть мне покоя от мирских тревог и соблазнов? А ну брось, врешь, не возьмешь!
Бисерины крошечных буквиц бегут у меня из-под грифеля, торопятся на свет, спотыкаясь и падая, устраивая споры, заторы, запруды и крестные ходы. Мне не жаль потраченного на них времени, у меня его теперь стало — хоть залейся, как не жаль мне и моего нечаянного читателя, силящегося сейчас угадать, к чему это я веду, какую мысль злоумышляю для должного финала.
А требуется ли моему здешнему бдению такой уж специальный финал, или же мне довольно мрачной фигурой сгорбиться над собственным текстом и в таком образе грозного демона довлеть над ним, изрекая загадочные инвективы и уже тем долженствуя быть самодостаточным и самонареченным.
Нет, я не таков, да и можно ли представить более смешную и нелепую фактуру, чем я в этот скорбный и драматический час, час моей скорой победы.
Победы над слабостью собственного тела, над тщетой собственного разума, над бессмыслицей окружающего мою келью мира. Я могу быть слаб и немощен, но не тревожусь я сейчас лишь о одном — буду ли я когда-либо понят и услышан. Потому что единственный мой истинный собеседник, наперсник, критик и шельмователь — отнюдь не от мира сего. И уж он-то меня видит насквозь, куда яснее даже, чем я вижу сам себя. Видит на просвет, видит до самого донышка. Уж его-то не обмануть никакими формальными поступками и показными деяниями. Даже в окружающей меня мгле он ждет у меня за плечом, чтобы оценить по заслугам написанное, а также и несказанное вовсе.
Ибо бежать от соблазнов плоти сюда, в мою келью, ради какого-то призрачного признания там, в миру? Глупости какие. Что мне оно даст, что добавит к моим болящим ребрам и стынущим позвонкам? Какие такие медали стоят того, что я тут претерпеваю каждодневно и всенощно?
А этот текст — истинно стоит того. Как стоит и то, что последует после.
Ведь ей-же-ей, не моими подслеповатыми глазницами перечитывать все, здесь написанное, как не мне и давать ему оценку. Не для себя писано, не для себя. Иные авторы так увлекаются этим самолюбованием, полюбляя собственные творения превыше всего сущего, что начинают буквально красоваться, вместо того чтобы оставаться тем единственным, для чего нас всех сотворили. Отражением, просто отражением бытия. Ибо тот, ради кого мы все творим, только так — через нас, через наши жизни, через наши устремления — может познавать мир.