Гать
Шрифт:
Будут возвышенны их слова,
Будут доходчивы и добры.
Они докажут, как дважды два,
Что нельзя выходить из игры.
Телевизор
Однова мне совсем не спалось, я все ворочался с боку на бок в несчастной попытке подобрать под себя складки тощего одеяла, чтобы ребра не мерзли, да только какой в том смысл — сколько ни решай в уме эту несложную задачку, а два и два так через так получится четыре, а не сорок восемь. Я мерз, мерзну и буду мерзнуть, даже пребывай я здесь под двухпудового весу пуховой периной, ибо келья моя предназначена
Как же так, спросит меня досужий читатель, ведь это нисколько не логично, такое времяпровождение на леденеющей шконке для нескладного тела есть не столько духовный подвиг, сколько лишение моего бедного разума последних потуг на способность здраво мыслить. Спросит, и будет неправ, потому я хватаю с полок специально оставленный там на ночь клочок бумаги и продолжаю дрожащими бисеринами буквиц вслепую выводить простым карандашом ту самую каракулю, ради которой это мое радение и зачиналось.
Бросаюсь излагать свою главную на сегодня мысль.
Мысль о свободе, которая хуже, чем несвобода.
Ведь если здраво рассудить, то как поведет себя обыденный человек, дабы он будет волен соблюдать любой собственный интерес? Правильно, он бросит все свои силы на его удовлетворение. Что мы и наблюдаем in vivo в лице современной до крайности вырожденческой «новой знати», кои не могут быть интерпретированы иначе, чем предатели рода человеческого. Впрочем, можем ли мы их за то упрекать? Или всему виной — лишь дарованная им судьбой воля к любым, даже самым сомнительным поступкам?
Судите сами, сила человеческая — есть слабая и изменчивая. Только дай человечку волю к свободе действий, так он тотчас сыщет себе миллион и одну причину к ничегонеделанью, ибо отлынивать мы все от природы горазды. Человека разумного, против обычного к тому мнения, сотворил не труд, но вящая лень и привычка экономить собственно бытовые усилия. К чему бегать за вольными стадами по прерии, если можно запереть оное стадо в загоне и вольно резать скот в день насущный. К чему бортничать да собирательствовать в поту и усталости по лугам и лесам, если можно взрастить чахлую рожь у себя под домом. И так во всем, наша сивилизасия и присущая ей культура суть плод нашего исконного стремления к экономии ресурсов.
И то, что происходит с нами сейчас — ничуть не отхождение от изначальной видовой программы. Потому сколько ни старайся убедить собственную буйную головушку в необходимости того или иного труда, хотя бы физического или духовного — по доброй воле к нему никто из нас даже и рядом не подступится, если это вдругорядь не станет предметом нашего непосредственного, физического выживания. Но труд духовный не может быть такой манерой понуждаем чисто технически — дух наш никак не погибнет с голодухи в отсутствие труда духовного, даже и напротив, самые лучшие из нас, истинные гностики и подвижники морального усердия, будучи оставленными наедине с соблазнами мирскими, тотчас немедленно предпочтут формальную бытовую суету званых обедов и светских раутов любой возможной работе духа.
Дух наш — базово инертен, несказанно плохой из него понукальщик бренных телес, тогда как напротив — мощи физического тела легко управляют нашими душевными посулами, будь то плотская любовь или стремление к банальной наживе. Раз, и исчерпаны все ниспосланные нам духовные силы, два, и дочиста истрачены на всяческую преходящую
Как же так, спросит мой пытливый читатель, ведь мы все суть свидетели плодов душевных трудодней. Прекрасные фрески, громадины соборов, великие полотна, душеспасительные стихи и философские трактаты, откуда же им быть явленными на свет, если человеку никак не дано поступиться собственными бренными позывами?
Но вчитайтесь в иные биографические строки — не окажется ли, что все эти свершения человеческого духа совершены не благодаря, но вопреки свободе воли? Крайняя нищета, телесные болезни, моральные терзания, кабальные условия, физическая неволя или даже попросту тюрьма — вот лучший соратник творцу, непреложный спутник его земного пути. Когда твои усилия направлены не на борьбу с праздными желаниями, но целиком сфокусированы на духовном труде — вот лучший способ выкристаллизовать истинный шедевр, тем более ограненный в глазах современников и наипаче потомков, что обрамлен он в оклад страдания, говения и умерщвления плоти. Даже самое обыденное слово, произнесенное не в простоте, но из заключения, невольно сверкает во мгле бытия подобно истинному бриллианту человеческой мысли, если же автор за свою позицию претерпел — она механически обретает образ мысли, ниспосланной нам свыше и высеченной в скрижалях.
Попробуйте с таковой поспорить!
Поймите меня правильно, я ничуть не претендую на подобное к себе отношение, поскольку оказался здесь исключительно по собственной воле. Я лишь доношу до вас в меру собственных способностей те интенции, что привели меня в хладную келью на мокрый пол под тощее одеяло. Не пустой повод для жалоб и даже не бытовое хвастовство в качестве первопричины подвело меня к такому решению моей судьбы. И посудите сами, было бы странно, если бы вековой лысины учитель из горного восточного монастыря вдруг начал бы жаловаться собственным послушникам на холод талых ручьев и студеный ветер ущелий. В чем тут логика? Он же нарочно сюда явился, ровно в поисках означенных неудобств. Так же и я не жалуюсь, но напротив, испытываю некоторый трепет перед собственными телесными невзгодами, поскольку именно они сподвигают меня на эти строки.
Рука моя успокаивается, пальцы меньше дрожат, мысль же стрелой устремляется к своей цели. Слушайте меня, слушайте и внимайте.
Всякий труд требует сосредоточения. В том числе труд духовный. Только будучи предельно собранным, сфокусированным на собственной задаче мы с вами способны совершить то немногое, что нам вообще отпущено в этой жизни. Жизнь наша скоротечна, миг наш недолог, так в чем же смысл — тратить и без того немногое отпущенное на сущую ерунду — на плов и кров, на галету и газету, на товарное обилие и экономическое благополучие?
Его не унесешь с собой в мир иной, его не запишешь себе в подвиг. Вы когда-нибудь читали с восхищением воспоминания иного исторического персонажа, не важно авторизованные или беллетристические, испытывая при этом благоговейное волнение при описании поездки на воды или же при подходе к сытному обеду? Вот именно!
Однако же напротив, сколько раз в нас поднимался душевный восторг при описании самоограничений, лишений и мытарств? Но не потому же, что мы тут все с вами склонны садомазу срамному? Неужто наша культурная парадигма может быть объяснена банальными перверсиями и описана исключительно в терминах различных механических способов вызова в человеческих мозгах ментальной бури от передоза тем или иным нейромедиатором?