Гать
Шрифт:
Там внутри мы сперва пытались зацепить каких-то случайных пьянющих девиц, но потом всегда плевали на них и бросались на центр танцпола слэмовать, где ближе к пяти утра внезапно обнаруживали себя посреди очередного махача с местными. Это был сигнал, что пора уносить ноги. На обратном пути вдоль предрассветных долгих прудов наш путь пролегал между хладных тел тех самых лежащих вповалку девиц (ради всеобщего блага не стану здесь расписывать их непотребные позы и нагие телеса, я вообще не одобряю тех, кто пользуется чужой слабостью к дармовому алкоголю, в наше время за это и вовсе статья положена, в общем, не одобряю и всё тут, запишите в протокол, никакого виктимблэйминга), а также расквашенных морд жаждущих местных гопарей, не менее разгоряченных коллег
Я знаний не жаждал, хотя общей кумекалки мне в общем и хватало. Являясь на экзамен с бодуна, я обыкновенно быстро проглатывал шпору по очередному предмету, к собственному удивлению получал на выходе свои четыре балла и благополучно брел к себе на кровать — высыпаться. В таком вот полубреду и пролетели мои законные шесть лет недоучебы.
Если в этом процессе и предполагалась для меня какая-нибудь мораль или же повод для саморазвития, то нас с Никаноросом боженька как-то миловал. Чего не скажешь о прочих из команды.
Никандрос и Никанорос, с изначала будучи пацанами конкретными, быстро сообразили гонять с оптовки коробки курева в местные ларьки, для чего был арендован для ночного развоза гнилой ржавый пердячий панцерваген типа «буханка», с каждым же заработанным алтыном Большой и Малый все больше задирали нос и все реже приходили на коробку пинать мячик, а под конец и вовсе начали походя задирать Никитоса за его болотное происхождение и вообще слишком много вели разговоров про то, что, мол, надо бы ленточку уже подвинуть, заодно полюбив восхвалять военный гений государя-амператора, в общем, прогонять их никто спецом не прогонял, но как-то их постепенно стали сторониться.
Особенно, ясный красный, Никитос, который завсегда показывал клыки при первом же их появлении, исходя слюной и стараясь при случае свинтить. Сам он, впрочем, тоже стал к тому моменту существом совершенно нелюдимым, но не по причине распространения такого вот отношения к болотным, а скорее от общего своего недоброжелательства. Темные его делишки, которыми он всегда полюблял заниматься, делали с ним что-то такое, отчего у нас с ним постепенно терялся всякий контакт. Тяжело общаться с человеком, свято уверенным, что мы все непременно хотим отжать у него денег. Ну да боженька ему судья.
С Никифоросом случилась тоже не самая веселая история — будучи ботаником из ботаников, к тому же непьющим, а потому не имеющим средств обыкновенно сбросить накопившиеся в голове формулы, он однажды исчез, обнаружившись в стационаре местной дурки, принявшей его с распростертыми объятиями. Кампус долгих прудов исправно поставлял им пасиентов всех мастей — кто чертей начинал по углам наблюдать, кто с топором на соседа вдругорядь шел, в общем, когда Никифорос все-таки вернулся из законного академа, выглядел он осунувшимся, даже я бы сказал усохшим, тихим и совсем уж скучным ботаником, силы воли которого не хватало уже ни на ночные бдения в добровольной милисии, ни в воротах на коробке стоять. Так мы остались без вратаря.
Следом растворился в тумане мой сосед Николаос, я думал, тоже в дурку, но нет, оказалось, что в вечных метаниях от профессора к профессору занесло его не без помощи старших братьев за ленточку, в Карломарский университет на финансовый факультет, дальше мне его судьба была не известна.
Предпоследним в нашей компании пропал Никанорос, однажды утром на выходе из очередного кабака он, шмыгая носом, твердым голосом заявил мне, что отправляется спасать вымирающий вид озерных китов. Экологицский, стало быть, активист заделался, хренли его разберешь. Так с тех пор и пропал пропадом, ни слуху о нем, ни духу.
Ну и я. Пожалуй, единственный в этой компании случайный человек. Случайно на кампус попавший, ничему там не научившийся, да так и выпущенный в мир с одним только желанием — чтобы меня оставили на этом в покое.
Зарабатывал на жизнь я к тому моменту урывками, но достаточно,
К тому же по тем временам стало тут совсем будто ни к черту. Пальто мое драповое, дедушкино, у меня сперли, вечное громыхание панцервагенов по площадям меня вконец утомило, благонравные речи, произносимые каждодневно с трибун, звучали на мой слух все более стремно, и так на так по всему выходило, будто пусть я и прижился здесь, как-то пора бы и честь знать.
И вот я стою, мерзну, с долгими прудами прощаюсь, не глядя на случайных прохожих.
Наконец мне надоело просто стоять стылой сосулькой, я подскочил на месте и стал отбивать чечетку, просто для смеху. Хотелось поразмяться — а танцевать чечетку я совсем не умею. Но тут на проходе дорожка плиточкой, на ней очень здорово отбивать. Я стал подражать одному актеру из кино. Видел его в музыкальной комедии. Ненавижу кино до чертиков, но ужасно люблю изображать актеров, мне даже публика специальная не нужна. Я люблю выставляться вообще, из любви к искусству, а не ради зрителей.
Тьфу на них.
И вдруг просто так, без всякой причины мне захотелось подскочить к кому из прохожих да сделать ему двойной нельсон. Сейчас объясню — это такой прием в борьбе, хватаешь противника за шею и ломаешь насмерть, если надо. Я бы и прыгнул, ей-бога. Что мне кто сделает, уеду сегодня же, и ищи меня теперь свищи.
Такие, знаете, меня теперь посещают мысли. Иной скажет — совсем дурной стал, опасен для обчества. И я скажу вам, что в чем-то он будет прав.
Не буду утверждать, что к подобным мыслям меня подвела моя учеба, или треклятый этот город, как бы не так. Но вот что я вам скажу точно — так это то, что мне срочно нужна смена обстановки. Окажись я подальше отсюда, уже одно это мне бы очень помогло. Забыть всю эту пустую жизнь, забыть про то, что были де когда-то такие «шесть эн».
Николаос, Никитас, Никифорос, Никандрос, Никанорос и я, Никодимос.
Проклятые и забытые.
9. На дальней станции сойду
Пальтецо, папироса
И в лицо осень
Полбеды, полдороги до солнца
Джанго
Что же эта треклятая собака воет, что заходится. Вертухай о четырех лапах и огненной пасти. Сколько раз ты был уже готов на рывок, сколько раз решался. Вот же она, дорога дальняя, казенный дом. Стоим на безымянном полустанке, остановка три минуты, уж и проводник отвернулся, и вохра целиком занята задумчивым бычкованием, самое время рыпнуться. Меня учили бывалые люди, я знаю секрет. Если просто рвануть по прямой — тут тебя сразу и срисуют, никуда не денешься. Но я не дурак, я бы сразу скользнул под железную юбку панцерцуга, туда, за колесную пару, припасть к шпалам, замереть тихо-тихо, пока железка не двинет. Это только с виду кажется, что там понизу натуральный ад на земле разверзается, главное не смотреть, главное зажмуриться, а так ничего, терпимо, пронесется над тобой махина, пронесется и исчезнет в туманном чаду, навеки оставив тебя наедине с собственными страхами, с полной неизвестностью. Но когда на тебя смотрят вот в упор так два адских угля, заранее обещая, как оно будет дальше, то какая уж тут неизвестность. И главное, с чего она ко мне прицепилась, собака страшная, псина проклятая, идет и идет, как в песне говорится, куда ты идешь, идиот. А что мне ответить? Я зачем вообще вернуться решил? Явно уж не затем, чтобы блохастых гиен огненных за собой по следу наблюдать. Но если отвечать честно на вопрос, скорее не зачем, а от чего.