Гавана, год нуля

Суарес Карла

Той ночью мы с Лео говорили очень долго. Занятия любовью, или сексом, как это ни назови, были всего лишь передышкой — вроде как расстегнуть ремень, который тебе жмет, или вынырнуть на поверхность после пребывания под водой. Я ощутила себя расслабленной, даже, не знаю, очищенной, что ли. Лежать голой в постели Леонардо было так естественно, словно это должно было случиться, словно это был следующий шаг. Мы уже столько часов проговорили, что, откровенно говоря, единственным новшеством в тот момент оказалось отсутствие на нас одежды. Думаю, что, не случись Анхеля, я вполне могла бы полюбить Лео, хотя, понятное дело, ему я об этом не сказала, а сказала только, что он никогда не был мне безразличен, и это было истинной правдой. Леонардо завораживал меня речами и привлекал манерами; а кроме этого, было еще одно, для меня неизбежное: мне страшно нравятся мулаты. Даже если тебе ничего не известно об их скрытых от глаз качествах, после той ночи… Сейчас, когда мы друг другу полностью доверяем, я могу признаться: этот мулат был просто броненосец «Потемкин». Матерь божья, если бы он олицетворял нашу национальную литературу, я могла бы поклясться, что наша словесность отличалась бы великолепным здоровьем. Что касается меня — это просто катастрофа, клянусь. С самых юных лет мой аналитический ум побуждал меня всесторонне исследовать маскулинность: тела мужчин, их повадки, их мании. В университете я даже в шутку занималась их классификацией. Так же, как числа, например, подразделяются

на натуральные, целые, рациональные, сложные или действительные, мужчины в моей голове подлежали классификации. Единственное, что их на самом деле объединяет, — они все, абсолютно все, под одеждой голые, и здесь начинался мой поиск общих свойств, которые обеспечивали их принадлежность к одному и тому же множеству. Ключевым элементом оказался член. Члены бывают самыми разными и на любой вкус: большие и бессмысленные, как башня Биг-Бен, или маленькие, мультяшные, как хобот диснеевского слоненка; есть такие, что вздымаются, загибаясь то к небу, то к земле, и те, которые агрессивно нацелены всегда вперед; члены разнообразных политических уклонов: одни склоняются влево, а другие — вправо; есть среди них толстяки, как Санчо Панса, и долговязые жерди, как Дон Кихоты; есть ленивые, и есть гиперактивные, есть исследователи и обыватели, быстрые, что твой Спиди Гонзалес, или неторопливые, как мудрые черепахи. Но мало этого, существуют еще и всевозможные их комбинации: донкихотские биг-бены, крюкообразные черепахи, гиперактивные леваки, ленивые консерваторы, спиди-обыватели, санчо-диснеевские-исследователи. Найдется на любой вкус и на любое разочарование — я очень веселилась, классифицируя их. Обыкновенная профдеформация, не бери в голову: таковы уж мы, математики. Кстати, ты знаешь, почему нет Нобелевской премии по математике? Злые языки болтают, что Альфред Нобель так увлекся изобретением динамита, что его жена нашла себе математика, обеспечившего ей «взрывы» в постели. Стерпеть чего оскорбленный муж никак не мог, и в результате наша наука осталась без премии. Вывод: если бы один математик удержался от соблазна залезть в чужую постель, у нас тоже была бы премия. А если б удержалась я, то могла бы отвести от себя неприятности иного рода, но теперь уже поздно.

Мы едва ли спали в ту бесконечно дождливую ночь, и Лео несколько раз вставал, чтобы выжать лежащую под дверью тряпку. Я уже совершенно уверилась, что документ у Анхеля, и единственное, что заставило его указать на Эвклида, это самозащита на случай моих сомнений. Однако, откровенно говоря, я так и не поняла, зачем же в таком случае нужна была вся эта история про возвращение реликвии Маргарите. Сама по себе история, нужно признать, была красивой — романтичной и нежной, а лично мне романтичные истории всегда нравились, поэтому вся эта галиматья показалась мне вполне логичной, особенно когда речь шла о таком внешне хрупком человеке, как Анхель. Я пересказала весь этот сюжет Леонардо, хотя ни словом не обмолвилась о заключенном с Анхелем договоре, о том, что готова была выкрасть документ у Эвклида и отдать его Анхелю. Такое признание могло заронить подозрения в душу Лео, он мог перестать мне доверять. Понимаешь? Я всего лишь упомянула, что если полагаться на слова Анхеля, то он горит желанием отослать реликвию Маргарите, но не может, потому что ее похитил Эвклид. Леонардо высказал мнение, что все это выдумка, призванная усыпить мои сомнения и заодно предстать в моих глазах киногероем. Так Анхель одним выстрелом убивал двух зайцев. Анхель точно не хотел меня обидеть или как-то мне навредить, заверил меня Лео, он всего лишь пытался отвлечь мое внимание от документа и привлечь к самому себе. Ведь ему требовалось продемонстрировать свою значимость, он испытывал потребность в восхищении с моей стороны, хотел стать для меня принцем голубых кровей, что-то в этом духе. Это мне польстило. Голубой принц. Представляешь? Лео рассмеялся, а потом сказал, что мужчинам просто необходимо, чтобы ими восхищались. Анхель — хороший парень, но с тех пор, как бразильцы вышвырнули его из компании, у него нет ни работы, ни денег, ни будущего в близкой перспективе. Заслуги его состоят исключительно в том, что он живет один в квартире. «Ведь мы, мужчины, — что дети, которые без конца выступают на публике и жить не могут без аплодисментов, — пояснил он, — а ты женщина умная, как и Маргарита, и обязательно быстро заскучала бы, если бы Анхель не предпринял хоть что-то, чтобы тебя заинтересовать». А коль скоро сам он тоже далеко не дурак, то прилагает усилия, чтобы пробудить во мне восхищение и ухитриться раз и навсегда остаться моим голубым принцем.

Эта речь подняла в моей душе огромную волну нежности. Мне даже не захотелось тут же заняться прояснением очередного несовпадения в показаниях. Я только что услышала, что Анхель не сам ушел с работы, а его выгнали. «Бедняжка», — мне почти стало его жалко, когда я представила себе, как он сидит и придумывает разные фокусы, чтобы привлечь мое внимание. К счастью, ноги писателя коснулись моих, и это вернуло меня к реальности. Если я лежу голой в этой постели, так по той единственной причине, что мой голубой принц спит с другой. Так? Как бы то ни было, Леонардо попал в точку, хотя мне так и не представилось случая сказать ему об этом.

В ту ночь мне пришла в голову идея, как можно воспользоваться враньем Анхеля, чтобы отпугнуть от него итальянку. Поскольку достаточно полная версия событий — к тому же совершенно непротиворечивая — уже имеется, нет необходимости изобретать что-то еще. На этой же неделе Лео встретится с Барбарой и скажет ей, что связался с владелицей документа и она сообщила, что все, оказывается, не совсем так, как он думал, и документ сейчас вовсе не у Анхеля, а у отца девушки. Кроме того, он может сказать, что знает способ, как добраться до папаши. Эта идея показалась мне просто гениальной, и прежде всего потому, что сценарий подразумевал самое активное мое участие. И впрямь: Леонардо с Эвклидом незнаком, но он может сказать Барбаре, что у него есть возможность подобраться к этому человеку, а эта самая возможность — как раз я, близкая подруга профессора, ключевая часть головоломки. А итальянка сама мне заявила — как женщина женщине, — что хочет быть моей подругой.

Ну и вот, как подруга, я вполне могу ей позвонить, но только уже после того, как Леонардо распишет ей, какая я в этом деле важная птица. И мы можем быть уверены, что начиная с того момента Барбара захочет быть не то что моей подругой, а прямо-таки сестрой. И, принимая во внимание гипнотическое воздействие речей писателя, она начнет постепенно отдаляться от Анхеля и сближаться со мной. А я, подобно гамельнскому дудочнику, медленно поведу ее за собой к моему профессору. Это был, несомненно, великолепный план, который к тому же мог оказаться еще и забавным. Самым трудным в нем было то, что параллельно мне еще предстояло отыскать манускрипт Меуччи в квартире Анхеля. Сначала я подумала, что это будет непросто, ведь если в случае Эвклида радиус поисков ограничен его комнатой, то по новому сценарию мне предстояло обыскать целую квартиру, и немаленькую. С другой стороны, в этом случае у меня было преимущество: возлюбленный мой живет один, он довольно ленив, и, в конце концов, я просто могу предложить ему свою помощь в генеральной уборке. Конечно, прежде чем дойти до этого пункта, предстояло разобраться еще с одним небольшим обстоятельством.

Я была или, вернее сказать, мы с Лео были практически уверены в том, что Барбара уже успела рассказать Анхелю о моем визите в его отсутствие. Она

ведь считала нас просто друзьями, так что у нее не было никакого резона скрывать от него мой визит. Мы не знали, рассказала ли она ему о своих собственных признаниях в режиме «женщина — женщине», но это, в общем-то, не так уж и важно. Анхель все равно знает, что мы с Барбарой пересеклись в его квартире и что я ушла, не дождавшись его, так что в любом случае он подозревает, что ситуация не выглядела для меня естественной, и более того — мне она явно не понравилась. Так? А поскольку он чувствует за собой вину, то его волнует, что я об этом подумала. В общем, этого было вполне достаточно, чтобы между нами возникло некое напряжение. Если мы все верно просчитали, то моей позицией должна стать позиция разобиженной любовницы, которая совершенно не обязана давать отчет о причинах своего недовольства. Так что при следующей нашей встрече мне всего лишь нужно выглядеть оскорбленной женщиной, выслушивая его объяснения и стараясь понять, до каких пределов он способен дойти. Если он не признается, то горькая моя обида будет объясняться ревностью к итальянке. А если он, наоборот, признается, причиной обиды станет его ветреность. В любом случае я его в конце концов прощу, это неизбежно: во-первых, потому что я хочу оставить его себе, а во-вторых, потому, что мне нужно вернуться в его дом, чтобы найти документ. Элементарно, Ватсон, просто элементарно.

Та ночь, ночь планирования, оказалась забавной. Леонардо высказал мнение, что я рассуждаю как романист; хотя, по-моему, как раз он мыслил как математик. Мы расхохотались и сошлись на том, что оба мы — два сапога пара. На заре истории человечества искусства и науки были неразделимым целым, и только значительно позже они стали расходиться, дробясь на специальности, но корень-то все равно один. Лео считал, что я творю с числами примерно то же самое, что он со словами. Числа — конструкты нашего разума, и, оперируя ими, математик стремится определить свойства и отношения между разными сущностями во Вселенной. Похожие задачи решает и писатель, только он для этого использует слова. Реальность — вокруг нас, она есть, она существует, хотя далеко не всегда ее можно потрогать руками, но математик предчувствует истину, он ее наблюдает, а потом уж берется ее описывать или кодировать. То же самое делает писатель: выражает одним общим кодом наши поступки и чувства. К примеру, слово «любовь», состоящее всего-то из шести букв, несет в себе огромный груз значений. Мы с Лео делаем одно и то же, и единственное различие между нами в том, что мы используем разные языки, я — язык чисел, а он — язык слов. Той ночью, уж не знаю, по какой причине — физической ли активности или дождя, сон к нам так и не пришел, и вскоре я осознала, что оба мы сидим на кровати, погруженные в хитросплетения то ли литературно-математической, то ли математико-литературной дискуссии. Говорить с Лео всегда значило узнавать о множестве самых разных вещей. Я, например, узнала, что под псевдонимом Льюис Кэрролл скрывается профессор математики, который задолго до публикации «Алисы в Стране чудес» был автором немалого количества профессиональных математических работ. Эрнесто Сабато тоже имел диплом физика и математика и занимался научной карьерой вплоть до того дня, как решил оставить университет, чтобы посвятить себя писательскому труду. То же самое произошло и со многими другими. Бертран Рассел, британский философ и математик, — лауреат Нобелевской премии по литературе. А непревзойденной вершиной в этом симбиозе можно считать группу УЛИПО, созданную в шестидесятых годах Раймоном Кено и Франсуа Ле Лионне, объединяющую математиков, увлеченных литературой, и литераторов, увлеченных математикой, как Итало Кальвино. Высшая точка. Внезапно меня охватила неимоверная гордость за свою профессию. Я, естественно, и не думала посвятить себя писательству, но мне льстило, что всемирная литература подпитывается такими, как я. Леонардо поведал, что члены УЛИПО сами себя называли «мышами, которые сами строят лабиринт, из которого намерены выбраться». Я тогда сказала, что это примерно то, чем занимается он сам: строит лабиринт своего романа, чтобы потом искать из него выход; и он улыбнулся, заверив меня, что лабиринт уже создан и теперь ему недостает только моей руки, чтобы в нем не заблудиться. Моя рука взяла его руку, чтобы запечатлеть на ней поцелуй — я сделала это, а потом улеглась и потребовала других историй. Определенно, у меня развивалась зависимость от речей Леонардо.

Писатель поднялся, сказав, что завтра нам будет трудно работать, но что уж теперь — зубы дракона уже посеяны. Когда льет дождь, а ты в хорошей компании — не стоит тратить время на сон. Единственное, чего не хватает, так это бутылки красного вина и мансарды; будь у нас это — и мы уже в Париже. Но коль скоро у нас всего лишь лимонное сорго и гараж, значит, место действия — Гавана. И добавил, что к компании у него никаких претензий нет, как раз наоборот. Он-то в Париже побывал, город — красотища, но рассказывать о нем он сегодня не будет, потому что его интересуют совсем другие красоты.

Леонардо в очередной раз отжал подоткнутую под дверь тряпку, которая уже не удерживала воду, и возле порога образовалась лужица; потом поставил на огонь очередную порцию сорго и пошел в туалет. Вернувшись, вытащил из-под груды бумаг на столе книгу, включил магнитофон, примостившийся на одной из книжных полок, и подсел ко мне. Негромко запел Франко Дельгадо. Лео раскрыл книгу, вынул из нее какую-то бумагу и протянул ее мне, спросив, приходилось ли мне видеть портрет Антонио Меуччи. Я приподнялась. Моему взору предстала черно-белая фотография некоего сеньора с усами и густой белой бородой, в темном костюме, чрезвычайно серьезно смотрящего куда-то вправо. На что смотрел Антонио? Понять невозможно, но мне показалось неимоверно важным то, что я его увидела. Заметив мое изумление, Лео улыбнулся: этот портрет прислал его итальянский друг, и когда он впервые его увидел, то разглядывал так долго, как будто собирался своим взглядом заставить Меуччи повернуться к нему и поздороваться.

— Когда документ будет у нас, я в последний раз попрошу тебя о маленьком одолжении, — произнес Лео.

Он уже видел этот документ и сказал, что там есть три схематических рисунка. Один из них представляет собой план квартиры Меуччи в театре «Такой», с разделением на комнаты, и именно там изображены два человечка, один — в лаборатории, и другой — в одной из комнат, и оба соединены проводом, проходящим через всю квартиру. Похоже на фотофиксацию эксперимента, так что эту картинку понять может каждый. Проблему представляют два других рисунка, вернее, схемы, которые дают технические пояснения этого соединения, то есть это схемы электрических цепей, которые, честно говоря, Леонардо толком понять не смог. А поскольку я человек науки, то уж точно смогу правильно интерпретировать эти схемы, и в этом заключается его просьба: перевести эти рисунки на самый простой язык, который был бы понятен в том числе писателю, чтобы потом он снова перекодировал его — на литературный язык. Эвклид в своих подозрениях оказался прав: писатель в этих рисунках ничего не понял, он всего лишь сознавал их значимость. Я ответила, что да, я согласна, хотя должна предупредить, что электрические цепи — не моя специальность, а поскольку сама я этот документ никогда не видела, то не имею ни малейшего понятия, что там может быть. Так что пусть Лео больших ожиданий на меня не возлагает. Он же с улыбкой сказал, что у меня на лбу написано «отличница» и что, конечно же, расшифровка никакого труда для меня не составит. Льстец. Но мне понравилось. И не потому, что я испытывала потребность в похвалах, чтобы нормально себя чувствовать. Нет. Просто это было частью игры, а играл Леонардо мастерски. Наш счет был кристально ясен. А это самое главное.