Гайдебуровский старик
Шрифт:
Я грубо оттолкнул Тасю. И она бухнулась прямо в сугроб. И толкнула какого-то толстого небритого гостя с тарелкой. И на Тасину белоснежную пушистую шубку пролился ярко красный кетчуп. Тася завизжала, как поросенок, которого, еще живого, уже внесли в меню кафе «У Косулек». Но я бы не удивился, если бы она закричала ямбом и хореем. Ведь сегодня волшебное время. Но, видимо, волшебство было бессильно перед Тасей. Она всегда была крепким орешком. О который каждый может сломать зуб мудрости. Как, например, Сенечка. Он не участвовал в маскараде. Он дирижировал, как всегда, машинами, которые тоже мелькали, как маски. Как маски гудели, хрюкали, пыхтели, орали. И казалось, он дирижирует праздником. И люди уже мало отличались от машин. А машины от людей. И только снег. Единственно натуральный на карнавале, падал и падал на землю. Он был не пластиковый, был не крахмальный и не целлюлозный. Откуда он? Кто его создал? Кто придумал? И кто сохранил? В этом накрахмаленном, пластиковом, целлюлозном мире? Он единственный был настоящий, холодный. Но не мог охладить пыл людей. Как и ветер, единственно настоящий на карнавале, вихрем носился по улице. Но не мог сбить с ног людей. Как и небо, единственно настоящее на карнавале, освещало бутафорские декорации праздника, но так и
Сенечка дирижировал праздником. Тася визжала на всю улицу. А я бросился на Романа. Хотя осознавал, что наши силы не равны. Я был моложе его по годам, мною прожитых. И я был старше его по непрожитым мною годам. Эти лишние годы кто-то жестоко, без моего согласия мне прибавил. И все же я собрал все свои слабые силы и мертвой хваткой вцепился в глобус. Роман не сдавался. Мы не дрались. Мы не могли драться. Между нами был земной шар. А за нами две девушки. Одна моя, другая Романа. Такие разные. Как две стороны мира. Как ночь и день. Как свет и тьма. И неважно, что ночь была белокурая, а день чернобровый. Мы не обязательно видим то, что знаем. И верим в то, что видим. Возможно, на свете существует только два типа женщин. И не обязательно, что Ева была одна. Их могло быть и две. Одна Ева просто съела яблоко, а вторая просто отказалась. Иначе бы все в мире потеряло смысл. Иначе бы женщины были лишь воплощением горя. А мужчины радости. И мир бы не делился на добро и зло, а делился на мужчин и женщин. И мы бы изначально знали, кому верить и кого восхвалять, а кого презирать и ненавидеть. Но это не так. Все гораздо сложнее. Или проще? А вот Адам, скорее всего, был все же один. Здесь вариантов, увы, быть не может.
Мы дрались с Романом, а за нами стояли две наши женщины. Которые болели за нас, но помочь не могли. Разве что, если кто-то из них воспользовался бы запрещенным приемом и ударил одного из нас по голове. Мы держались за земной шар и качались из стороны в сторону, словно на земле началась качка. А, возможно, мы просто физически поняли теорию Галилея. От которой он однажды отрекся, чтобы ее утвердить навсегда. На миг мне показалось, что так может продолжаться вечно. И никто из нас не выпустить земной шар из своих цепких рук. Мы дрались за глобус, за земной шар, за землю. Хотя она была не наша. А давно уже была продана какой-то тупой, наглой и бессердечной жене спекулянта, который возомнил себя президентом. И ее муж, такой же тупой, наглый и бессердечный будет совсем скоро играть земным шаром в футбол. Какие случайные люди! На такой неслучайной, такой логичной и такой умной земле. Их не земля родила. Они появились случайно. Но как много сегодня случайностей.
И тут Роман не выдержал. По профессии он был аферист и мошенник. В отличие от меня. Он сам воспользовался запрещенным приемом и умудрился подставить мне подножку. Я стал падать. Не выпуская из рук мяча в виде глобуса. Роман стал падать вслед за мной, на меня. Земной шар не выдержал, и выскользнул из наших рук. Он упал раньше нас. Он грохнулся на землю. Прямо на ледовую дорожку, по которой недавно катались мальчишки. И раздался со всех сторон такой грохот, что мы в страхе заткнули уши. Мне показалось, что земной шар взорвался. И посыпались во все стороны ослепительные искры. И мы в страхе закрыли глаза. Мне показалось, что земной шар горит. Но я почему-то был по-прежнему цел. Неужели все повторилось, как в детстве? Мне одному удалось выжить на всей планете? И как в детстве, мне вновь показалось, что я что-то значу. И не важно, что мир погиб. Важно было, что я единственный в нем умудрился выжить. Но что я один буду делать с этой планетой? Куда мне на ней идти и к кому. Я на ней хозяин. Но как можно быть хозяином того, чего нет. Что разрушено, уничтожено, мертво. У мертвых хозяев нет. И слуг тоже. Мертвые равны. Может быть, только мертвые имеют право на равенство. И справедливость мира. Может быть, только мертвые имеют права. Как просто, для того чтобы мир стал справедливым, нужно его уничтожить. Для того, чтобы познать справедливость. Нужно умереть. Действительно, как просто.
Не зря я учился на философском. Мне показалось, что я открыл формулу счастья мира. И так стало жаль, что не успел написать диссертацию на этой земле, поскольку эта земля уже мертва. И от этой простоты и ясности мысли мне так стало легко и свободно, что я вдохнул глубоко морозный воздух. И подумал, если планета погибла, почему она не пахнет порохом и гарью. И подумал, если планета мертва, почему она по-прежнему гремит и грохочет. И тогда я открыл глаза.
Земной шар был по-прежнему жив. Он умирать не собирался. Напротив, казалось, он еще больше ожил, развеселился, разгулялся и поглупел. Наша планета не сгорела. Это горели петарды. Наша планета не взорвалась. Это грохотала дробь барабана, которой чествовали свадьбу Косулек. Действительно, как просто. И зачем я когда-то заканчивал философский? И как хорошо, что я так и не стал философом и не написал диссертацию. Мне бы все равно не удалось вывести формулу счастья и справедливости на этой земле. Я бы просто потерял время. Хотя разве время можно потерять? Оно давно уже утеряно. И движется не вместе с нами, по кругу, на круглой земле. А где-то далеко, возможно, параллельно. Возможно, за нами, возможно, впереди нас. Но мы с ним не столкнемся. Мы от него давно отказались. Или оно отказалось от нас. Но мы научились жить вне времени. Не по-настоящему. Не по часам, которые когда-то придумала история. Или какой-то один мудрый часовщик, имя которого известно. И во времени он останется навсегда. А безвременье придумали мы. Так сказать, народное творчество. Безымянного народа. Имени которого, похоже, уже никто не узнает. А во времени он не останется. Потому что только время дает имена. Да здравствует безвременье! Одноликий пласт, где ничего не существует! Одностороннее движение! Гладко заасфальтированная дорога в одну сторону, по которой мы идем в никуда. Нам не нужно ни завтра, ни вчера! Мы не помним ни вчера, ни сегодня! И не запомним завтра! Мы не носим уже часов! Они нам уже не нужны. Даже если их бой напоминает бой сердца. Но мы не носим часы на руках. Возможно, скоро мы не будем носить с собой сердце. И никто нам на день рождения не дарит уже часы. И мы скоро забудем про дни рождения. Какое имеет значение, когда мы родились? Если нет ни вчера, ни сегодня, ни завтра. А может так легче жить? Так жить свободнее? Без времени? Или просто времени легче и свободнее без нас? Зато мы научились волшебно жить. Делая невозможное возможным. Норму не нормой. Разумное неразумным. И потихоньку, ненавязчиво и незаметно сходя с ума. Сумасшедшие времени не замечают. Оно им просто не нужно.
И тут я услышал хохот. Истеричный, надрывный. И я резко обернулся. И увидел Романа. Еще одного сумасшедшего. Если уж такие как Роман сходят с ума… Что говорить об остальных. Остальные просто обречены.
Роман сидел на снегу, обхватив голову руками. Он и впрямь походил на безумного. Его глаза блестели от слез. Он хохотал. И пальцем указывал вниз. На льду лежал разбитый глобус. Он был испачкан кетчупом, скорее всего, угодил прямо в разлитую лужу из томатного соуса. Он был разделен на две ровные половины. И я удивился, как можно так удачно, аккуратно разбиться. А потом я удивился, как он вообще разбился. Мне казалось, он сделан из небьющегося материала. Возможно, даже из резины. Ведь мы никого им даже не сумели убить!
А Роман громко хохотал и показывал пальцем на глобус.
– Какой ничтожный земной шарик!
– Скорее хрупкий, – я попытался защитить земной шар. Не знаю зачем.
– Смотри! Он весь в крови!
– Это всего лишь кетчуп, – я по-прежнему грудью стоял на защите мира.
– Смотри, философ! – Роман дрожащими руками, как алкоголик, протянул мне две половинки глобуса. – Они пустые! Совершенно пустые! В них ничего нет! Абсолютно ничего! Ни одной тайны! Ни одного сокровища! Ни даже стрелки часов! Все пустое! Ни один город не построен! Ни одна речка не протекает! Ни один ручеек! И ничего не цветет! И ничего не светит! И ничего не горит! И даже не умирает! Здесь нет даже пепла! Господи – наша земля пуста! Как все просто! Мы живем в декорациях, бутафориях, рампах! И мы… Слышишь, философ, мы сами не настоящие! Я понял! Мы тоже ненастоящие! Мы всего лишь призраки! И наши страны и города тоже призрачны! И наши звезды и солнце! И наши дни и годы, и наше время! И наша земля – просто призрак, который вертится вокруг своей оси! Что еще более становится простым и понятным. У всего есть край! Кроме земли! У земли его нет! Значит, она призрак! Она не настоящая, слышишь философ! Мы наверно когда-то были настоящими, и даже когда-то жили! Но теперь! Я понял, философ! Нет, ты послушай! Я открыл истину! Она так проста! Кто сказал, что здесь жизнь, а где-то там смерть. Что здесь этот свет. А там тот? А если все наоборот, философ? Мы призраки настоящих людей, которые когда-то жили! Мы на том свете. И эта круглая земля ни что иное как тот свет. Ад или рай, слышишь? Тогда все становится на свои места. Поэтому мы так мучаемся. Ведь больше мучений, чем придумано на этой планете, придумать просто невозможно! Просто нереально! Ни у кого не хватит фантазии! И там мы жили. Слышишь! Гораздо проще, правильнее и справедливее! А здесь преувеличена наша жизнь! Возведена до абсурда! Нет, мы просто за нее платим! Как нелепо, мы платим за то, что нам позволили жить в аду! Смотри, философ! Две половины! И они пусты! Как все пустое здесь, на этой земле!
– Опомнись, Роман! – Я даже встряхнул его за плечи. Мне даже хотелось его ударить, чтобы он пришел в себя. Но в последнюю минуту я передумал. И помог ему подняться с колен. Он на коленях стоял на земле. В существование которой не верил.
– Опомнись, Роман! Это всего лишь хрупкая модель мира, а не мир. Это всего лишь уменьшенная в сиксильярды раз копия нашей земли. Но не земля. Это всего лишь механический чертеж нашей планеты. Но не планета. А земной шар живой. И он вертится. И все на нем живое. И мы живы тоже. И вертимся вместе с ним. По кругу. Потому что так разумно. И так удобно. И для него и для нас.
– Ты не понимаешь, философ, – Роман покачнулся. И вытер стекающую слезу со щеки рукавом английского пиджака, – ты ничего не понимаешь. Я ведь верил. Во что я верил, черт подери? Сам черт не разберется! Я верил в землю. Нет, пожалуй, нет. Я не настолько глуп. Верил в тени на этой земле? Нет, я не настолько умен. Во что я верил, философ? В то, что земля круглая и вертится вокруг своей оси? Так это знает каждый двоечник. Пожалуй, я верил в то, что есть тайна. Одна маленькая тайна на всю огромную планету. И она очень проста. Просто никто не додумался, что она настолько проста. Все ищут сложности на земле. Настолько в ней всего много умещается. Но все хотят еще, еще большего! Сколько придумано наук, трактатов, теорий, теорем и аксиом! Сколько слов и понятий! И настолько много еще необъяснимого, перепутанного, такого разного, что никому в голову не может придти, что все очень просто. Человеческий мозг слишком сложен для легкого. Человеческий разум слишком разумен для легко объяснимого. Как дважды два. Дерни за ниточку и клубок распутается. Только нужно найти конец этой нити. Или ее начало. Хотя это, по сути, одно и тоже. В этом и есть тайна, ты не находишь, философ. И она где-то спрятана от людей. И эту тайну можно сторожить, а можно и нет. И обязательно, обязательно должен быть сторож для этой тайны.
– Ты думал это старик? – я неотрывно смотрел на Романа. Я начинал понимать.
– Думал! Нет, черт побери! Я это знал! Кто же еще! Гайдебуровский старик! Я бы до такого и не додумался! Он сам, сам мне указал на глобус. И заставил поверить, что все, что он говорит – это не бред сумасшедшего, не старческий маразм! Это правда! А ты сам посуди, как не поверить! Все располагало к доверию. И эта антикварная лавка. И этот полумрак от фонарей. И этот запах старых вещей, которые иногда оживали. Да и он сам. Этакий гайдебуровский старик. Такой ненастоящий, театральный, словно выдуманный специально для того, чтобы в мире осталась вера в таинственное и необъяснимое. Я и поддался на эту удочку. Меня поймали на наживку. Легко поймали. Как на хорошую наживку глупую рыбу. Которая не думает, что ее так же сожрут, как она недавно сожрала наживку. Потому что она не хочет думать. Она верит в то, что видит. Это тоже очень просто, философ. Верить в то, что видишь. И не думать. А уже потом за это платить. Платить за обычную наживку. Которая не так дорого стоит. Но даром ничего не бывает. И если и бывает – даром, то потом за это платишь и вдвойне, и втройне. Поверь мне, философ. Это тебе говорит не настоятель монастыря, не школьный учитель и не окружной судья. Это утверждает мошенник и вор. Который поставил великую цель жизни – прожить ее даром. Но ничего не получается. Но это не значит, что я от нее отказался. Цель, возможно, и хороша тем, что ее редко достигаешь. Может, это не обязательно. Ведь она становится твоим образом жизни. Твоим хобби. И смыслом жизни. Для кого труд смысл, для кого риск. И там и там высшее напряжение и отдача. И не всегда награда. Вот так.