Где поселится кузнец
Шрифт:
— Мне бы хотелось определить вас в двадцать первый полк, — признался Фуллер.
— Отчего же в двадцать первый? — беспечно спросил я. — Он выше или ниже других?
— Полк трудный, склонный к возмущению: там нужен твердый человек, — польстил он мне.
Я поблагодарил кивком, впрочем коротким.
— Мне говорили о вас как о человеке решительном, но умеющем ладить с людьми.
Похвала красавчика Фуллера была мне не по нутру: не старшим же приказчиком меня нанимают.
— Со мной натерпится любой полк, — огрызнулся я. — Это вы должны иметь в виду, когда станете получать жалобы.
— От солдат?
— Скорее
— Полковник — горький пьяница. А вы, я знаю, трезвенник.
Кажется, он знал обо мне все.
— Верно, и капитан не пьет, — съязвил я. — У него такой болезненный вид.
Пришел черед усмехнуться и Фуллеру, и не просто, а с превосходством его молодости, карьеры, и касты над суетным миром, наполненным простыми смертными, пьющими и не пьющими, дурно причесанными, в стоптанных башмаках и засаленных шляпах.
— Обещал бросить, — сказал Фуллер. — И в первый же день…
— А что в девятнадцатом?
Я знал, что полк потребовал более опытного, пожилого командира, нынешний, двадцатидвухлетний капитан, как бы унижал их крайней молодостью.
— Там другое. Полковой — юноша, — не солгал Фуллер. — Волонтеры хотели бы оставить его заместителем, но командира требуют повыше. Да, требуют, требуют, — посетовал он.
Мы остановились у чикагского манежа, здесь открылось самое громкое на Среднем Западе волонтерское депо; губернатор прошел сквозь толпу внутрь манежа навстречу гулу, командам, перекличке, и Фуллер, спешившись, последовал за ним. Мы остались вдвоем с капитаном: он разглядывал солдат, старые пушки, на которых устроились, перед расставанием, парочки, красные штаны пожарных, вставших под ружье, тесно обставленную лошадьми коновязь, — разглядывал из-под припухлых век, без удивления, скучновато, затем его взгляд, такой же, с оттенком скуки, поднялся на меня. Он протянул мне руку, и я пожал ее, крепкую, но безучастную, как и его взгляд.
— Грант!
— Турчин!
— Вы знаете, как это у нас принято?
Видно, он с неудовольствием думал о предстоящем торжище в лагере Лонг, а я не сразу понял, о чем он.
— Выборы старшего офицера полка. — Грант пожевал пересохшими губами, вдохнул полную грудь, будто толпа у манежа отнимала у него воздух. — Похоже на скотский аукцион. А вместо привозного быка — офицер, только что в зубы не смотрят.
— У меня это в крови. — Я перехватил его взгляд, тяжелый и насмешливый к моей бодрости. — На моей родине даже и наказного атамана выбирали вольными голосами: сойдутся казаки в круг и решают, кому быть войсковым атаманом, кому писарем.
— Что же вы покинули свой Эдем?
— Нет больше прежней вольницы.
— Надеетесь найти ее в лагере Лонг? — Он смотрел с подозрением, как на легковерного, а то и корыстного ландскнехта.
— Старые армии я повидал с избытком, с ними я покончил: позвать меня могла только новая армия.
— Что же, они все так дурны — старые армии? — Он не поверил моему будничному тону, без громкости, которая так пошла бы к этому случаю.
— Они бывали хорошо организованы, но, за редким исключением, преступны.
— Ах, да!.. — вяло уступил он, отгородясь скептической гримасой и от меня, и от крикливого зрелища манежа, углы его рта, скрытые волосами, брезгливо опустились. — Вы ведь тоже полный волонтер, никто не понуждает
— Меня понуждают убеждения, — сказал я нелюбезно. — Победа рабовладельцев отменит республику.
— Чего же вы так заждались, полковник? Отчаянные головы уже воюют.
— Ждал! Ждал, что все вы поторопитесь. Ждал, что это станет похоже на войну, и дело обойдется без меня.
— И как же — не обходится? — оживился он.
— Мне не нравится, как Север воюет: вот и весь ответ.
Он рассмеялся, почти неслышно, внутрь себя.
— Какое совпадение, Турчин! Мне тоже не нравится, и тоже показалось, что дело без меня не обойдется. Вы играете? — спросил он с быстрым жестом, словно сдавая карты.
— Нет.
— Сегодня будем игроками, — пригласил он. — И фаталистами. Пусть все идет, как пойдет. Согласны?
Я кивнул.
В лагере, стоя на плацу, я понял, отчего был неспокоен в дороге Грант. Сначала призвали на вече 19-й, но и добровольцы 21-го толпились тут же, тянулись ватагами от ротных палаток, от фургонов с брошенными на землю длинными дышлами, от костров. Офицеры выступили вперед, но и солдаты не держались в тени; вчерашние землекопы и плотники, красноштанные пожарники, чикагские мастеровые надрывали глотки. Капитан Башрод Б. Говард, отрапортовав губернатору, отступил за спины других офицеров полка, которых набралось около сорока; высокий, тонкий в поясе, с отроческим румянцем во всю щеку и глазами новорожденной антилопы, Говард был вызывающе юн.
И теперь посреди пыльного плаца поставили нас, двоих стариков — рядом с Говардом мы казались стариками, — и выбор должен был пасть на того, кто выглядел старше, только так можно смягчить обиду капитана, на которого никто не имел зла. В мыслях я отступился от 19-го, но торг длился, нам обоим надлежало пройти все испытания волонтерского круга. Фуллер рассказал о нас: похвалил Гранта, его мексиканский опыт и военный талант. Потом настал мой черед, и взгляды волонтеров перешли на меня, господина в сюртуке, с изрядным лбом и лысиной над голубыми ирландскими глазами. Они признали во мне ирландца, — ведь каждый третий в ротах — ирландец, — и как им не узнать единокровное упрямство и норов, хоть и в незнакомом человеке. И тут же челюсти отвалились: русский!
— Как же он с нами столкуется? — громко удивились в строю.
— Он не хуже нас знает по-английски, — послышался густой голос офицера.
Удальцы присвистнули — удивленно и с недоверием.
— Он и выругаться не сможет!
Из строя пробился вперед рыжий малый, с незастенчивым, готовым к ссоре лицом, и знавший меня офицер предостерег его:
— Полегче, Барни!
— Слушаюсь, капитан Раффен! — выкрикнул волонтер.
— Барни О’Маллен! — повторил капитан с угрозой. — Держитесь приличий.
— Сэр, мы ведь не жену выбираем. Жену можно и выгнать, если ты не католик, а полковник будет нами помыкать. — И он приступил ко мне: — Вы русский?
— Натуральный, из России.
— Мистер Турчин — гражданин Соединенных Штатов, — сказал Фуллер.
— Ваша страна, значит, похожа на Англию и Турцию? — Барни прикидывался простачком.
— Пожалуй, нисколько. — Я не знал, куда он клонит.
— Как же: Англия угнетает ирландцев, Турция — кандийцев, а вы — поляков! — Его логика действовала на толпу. — Я только и люблю эти три народности; они одинаково несчастны.