Где поселится кузнец
Шрифт:
Глава одиннадцатая
Первым в Маттун прибыл Дуглас. Паровоз за несколько миль до Маттуна победно трубил, сзывая его сторонников. Члены штаба Дугласа и он сам с поднятым в руке цилиндром сошли в толпу под звуки духового оркестра. Дуглас прихрамывал, напоминая избирателям о своих заслугах в мексиканской войне; он имел правильные черты лица и выглядел человеком благородным, так что и увидев его я предпочел бы рисовать Дугласа со спины.
Вскоре прибыли и люди линкольновского штаба. Они прыгнули на маттунскую землю, как корсары на палубу взятого на абордаж брига. Они слишком были похожи на людей штаба Дугласа, похожи настолько, что, не знай я одного из них в лицо — эмигранта Густава Кернера, — я бы решил, что всех их набирают на один аршин.
Темнело. Маттунцы сошлись так густо, что шайке воров не составило бы труда обобрать город, но, видно, бог Америки хранил ее детей в часы политического священнодействия. Гремели, пересекаясь, два духовых оркестра, трезвонили колокола маттунской церкви, надрывались паровозы:
Линкольн и Дуглас взошли на подмостки, и Томас сдернул полотно со щита. Толпа увидела сразу двух Линкольнов и двух Дугласов: свет факелов трепетал, в их пламени ожил и рисунок. Линкольн повесил зонтик на ветку дуба и, сняв цилиндр, что-то искал в нем, будто рылся в дорожной котомке, и, не найдя, поднял руку и заговорил, вытягивая из белоснежного воротника длинную шею.
Всего не перескажешь, да и нет нужды; янки подобрали каждое слово Эйби, всякую его шутку, кому надо — найдет. Куда приезжал с речью Авраам, туда являлся и Дуглас, и начиналось представление, а Линкольну только подавай укол поострее. Так и тогда в Маттуне, Дуглас показал рукой на рисунок и закричал:
— Мистеру Линкольну хорошо бы не пирамиды нарисовать, а прилавок: он ведь бакалейщиком был и приторговывал виски!
— Истинно так, друзья, — сказал Авраам, предвкушая потасовку. — Разница между мной и Дугласом невелика: я стоял по одну сторону стойки, продавал виски, а он его хлестал с другой стороны.
Дуглас рядом с Авраамом был богом суровым, запретительным и устрашающим. С большим искусством показывал он, как легко потерять уже обретенное, нажитое, сложенное в склад или на банковский счет, но мало показывал дорог к накоплению новых богатств. Он чаще Линкольна взывал к богу, а это сильный помощник в Штатах — где грех, там и покаяние, — однако не такой сильный, как выгода, жажда движения на Запад, страсть к обращению денег. А старый Эйби, прищурив глаз под карнизом лохматой брови, сбросив кому-то на руки сюртук, Эйби, с грубым лицом дровосека, не смягченным годами адвокатства, звал маттунцев к деятельности. Он сулил им движение и надежду, ратовал за строительство железной дороги к Тихому океану, обещал дать на постройку правительственные деньги, — часть, но большую часть, — вместе с железной дорогой под плуг лягут новые земли, их отдадут даром, за один только труд вспашки и постройки домов. Он завораживал иллинойских фермеров рассуждениями о паровом плуге, о пользе удобрений, глубокой вспашки и отбора семян; и, глядя на него, люди думали, что и Авраам прирожденный фермер и сутулость его, и кривые ноги, и дубленое, в морщинах лицо — от долгих лет хождения за плугом. Он негодовал, что многие должности в стране, от министров до податных агентов и стряпчих, в недостойных руках, что они проданы и стали орудием взятки; а это само собой означало, что с избранием Авраама должности освободятся и попадут на новый аукцион. Линкольн поднимал значение свободного человека, говоря, что он не может оставаться вечно наемным рабочим. Труд, провозгласил он, стоит выше капитала, оттого что труд идет впереди капитала, и, не будь труда, не было бы и капиталов. Он говорил с каждым, каждый слышал его вместе с толпой, но и отдельно, у каждого было чувство, что он понимает Авраама лучше своего соседа, что с ним-то и хотел перекинуться словом Эйби, а не будь здесь его, депутат дровосеков мог бы и миновать Маттун.
Надя слушала Линкольна, запрокинув голову, не отводя взгляда от подвижного кадыка, грозных бровей над добрыми глазами и большого, насмешливого рта. Что-то в ее взгляде было от удивления при встрече с антиподом и от того, что за полным несходством облика крылось и что-то близкое. Я и сейчас помню миг, когда заметил, как Надя слушает Авраама: чувство зависти, глупое сиротство, шутовское желание отстранить Эйби и заговорить с подмостков самому, — вот что поднялось во мне. Когда говорил Дуглас и Авраам стоял, переплетя на груди длинные руки, Надя смотрела не на оратора, а на него, как он вертит шеей в широком воротнике, как утирает большим платком лицо, как жмурит глаза и пятерней разглаживает волосы, как посматривает на часы, вытаскивая их на цепочке из жилетного кармана.
В глупой ревнивой горечи я не сразу услышал, что Дуглас заговорил о рабах — до сих пор кандидаты вели пристрелку из малых орудий, теперь дело шло к взрыву, — голос Дугласа набрал рычащую силу. Он говорил о неграх, но и всякий другой пришелец, хоть и с белой шкурой, рожденный ирландкой или шотландской женщиной, должен был трепетать и помнить, что Америка принадлежит ему не вполне, что у этой земли есть истинные хозяева. Стифен Дуглас подлаживался к здешнему обывателю-янки, настаивал на его преимущественном праве владеть землей, богатствами и будущим Америки. Мы свободные люди, льстил он им, мы равны друг другу перед богом и перед законом, но раб не равен нам, собственность не может равняться своему хозяину. Он похвалялся, скольким немцам и ирландцам дала приют Америка, и тут же, тяжелым плугом, проводил борозду неравенства между истинными детьми Америки и пришельцами.
Линкольн поднял руку и сказал ухмыляясь:
— Как-то я спросил ирландца, зачем он не в Америке родился, был бы и он настоящий американец, даже и на пароход не пришлось бы тратиться. Знаете, что он мне ответил? — Авраам выдержал паузу. — «Клянусь честью, именно этого я и хотел, — сказал бедняга, — но мама поступила иначе!»
Анекдот слегка окропил почву, но дело шло о серьезном, за другим плугом шагал сердитый пахарь. Он объявил толпе, что республиканцы ходят междоусобной войны, восстания рабов, которое окончится невиданной кровью: благородные джентльмены Юга не уступят банде изменников и братоубийство станет неизбежным. Как ловкий матадор, он метался вокруг Авраама, вонзал в него бандерильи, надеясь, что из уст республиканского кумира сорвется неосторожное слово, и осторожные люди отпадут в пользу Дугласа. «Чего же вы хотите? — требовал он ответа. — Вы скрываете истину даже от собственных жен, вы хотите хаоса, богопротивной свободы, разорения плантаторов!»
Дуглас ждал, ждала и толпа, а Эйби словно добивался тревоги толпы и недобрых предчувствий.
— Если бы я знал, как поступить, — начал он наконец со скрытой печалью на несовершенство мира, — я пришел бы к вам посланцем господа и разрешил бы ваши сомнения. Но я знаю немного, правда, больше почтенного Стифена Дугласа, а это так мало. Я против того, чтобы рабство пришло и в свободные штаты; всякий здоровый человек против заразы. Друзья Дугласа говорят: мистер Эйби, вы сажаете в повозку грязного борова, свою собственность, и везете его на ярмарку в свободный штат, хоть на лужайку перед Белым домом. Отчего же нам не ввезти свою собственность, своего раба? — Он поворачивал дело к собственной невыгоде и, казалось, споткнувшись, встал. — Это логично, абсолютно логично, если бы не было разницы между свиньями и неграми! Если бы негр не был человеком, за которого в ответе мы — перед богом и совестью. Что же нам делать? Освободить негров? — Он довел толпу до волнения, хитрец, ловец душ и ненавистник рабства, он шел окольной дорогой. — Уравнять негров с нами? Мои личные чувства не допускают этого. — Он перепахал поле и подошел к опасной черте, за которой мог остаться в одиночестве. — Благородный Генри Клэй мечтал вернуть Африке ее черных детей, и вместе с ним мечтали об этом и мы. Их увезли силой, увезли дедов и отцов, мы вернули бы детей, а они привезли бы в Африку плоды религии, цивилизации…
— И рубцы от батогов! — послышался голос Нади.
— Совершенно верно, леди, — подхватил Линкольн, — и кровавые рубцы на спинах. Но свобода излечивает раны, а негры были бы в Африке свободны. Чего же не хватает нам, чтобы сделать подарок Африке? Пустяка! Каких-нибудь двух миллиардов долларов, раб — собственность, и правительство должно выкупить его…
— Если бы он стал президентом, — крикнул Дуглас, — он потратил бы ваши деньги на выкуп рабов!
— Лучше потратить их на негров, — продолжал Линкольн, — чем на войну, которой пугает вас Дуглас. Но Юг не продаст рабов, как мы не продадим своих домов и своего рабочего скота. В городах Юга печатаются тома, доказывающие, какая замечательная штука рабство, но мы еще ни разу не встретили шутника, который попросился бы в невольники. Проклятье общества в том, что некоторые стараются переложить бремя труда со своих плеч на плечи другого. Но если некий Смит может доказать, что он вправе поработить Джонса, то почему же Джонс не может однажды доказать, что он может взнуздать Смита?! — Холодный ветер заставил Авраама надеть сюртук, он проделал это, неуклюже изогнувшись, не заботясь, что кругом толпа. — Мне возражают, что Смит — белый, а Джонс — черный. Остерегайтесь этого, люди! Вы можете стать рабом первого встречного, у кого кожа светлее вашей, особенно вы, Стифен Дуглас, с лицом добротной индейской выделки. Самые откровенные сторонники рабства говорят о законе выгоды — мне выгодно сделать рабом другого, и я это делаю. Остерегайтесь и этого, придет день, и другой докажет свою силу и свою выгоду, а вам в удел достанется рабство…
Над рощей темнело небо с редкими звездами, шумела листьями дубрава, люди подступили теснее к подмосткам, Дуглас снова пугал толпу зрелищем одичалых, свободных рабов. Нищета и хаос станут уделом страны. На Юге не увидишь черного раба с протянутой рукой попрошайки, в одном Нью-Йорке встретишь за день больше нищих, чем на Юге за сто лет.
— Дуглас прав, у нас еще слишком много бедности, — согласился Линкольн, — мы потому только и согласны взять на себя бремя администрации, что надеемся сделать все необходимое для народа, обеспечить больных и малолетних, построить дороги и мосты, заставить каждого уважать законы. Но Дуглас имел неосторожность говорить здесь о рабстве, и я отвечу. — Он будто тяготился этой необходимостью, но другого выхода не находил. — Хотя мы и считаем, что рабство — зло, мы все же можем позволить себе оставить его в том положении, в каком получили его от наших дедов. Но можем ли мы, свободные люди, позволить ему прийти и сюда, в другие штаты и территории, и захлестнуть нас? На это мы говорим: нет! Нет и нет! Если мы не защитим свободу, понадобится немного времени, чтобы превратить в вещь и белых бедняков, каждого из вас, едва вы оступитесь или останетесь без денег или кредита. Итак, преисполнимся веры, что правые вершат правые дела, будем стоять до конца и выполним наш долг!