Где поселится кузнец
Шрифт:
— Ищете погон, а говорите о мире; пошлите миссионера.
— А если племена не покорятся? — поразился Сабуров. — Если они первыми пустят в ход оружие?
— Значит, убийство. За большие деньги многих надобно истребить, иначе платить не станут.
— А если вас позовут племена? — спросил Сабуров.
— Мне их дело ближе. Но разве у вас полномочия и от них?
— Нет! Но иной раз думал, мечтал: вот бы прийти к ним со скорострельным оружием, с пушками, ведь они, чего доброго, еще и потеснили бы республику торгашей. У них глаз, быстрота, ловкость — не хуже черкесов.
— А спорили, что не игрок! Нельзя делать подлое дело благородным образом. — Он хотел говорить, но теперь я остановил его движением руки. — Я прожил тридцать шесть лет, и две трети из них учился войне, командовал пушками, которые не всегда стреляли по казенным мишеням. С этим покончено, и, если вы кому-либо отрекомендуете меня полковником, я скажу, что это ложь.
Что-то заинтересовало Сабурова на полу, он нагнулся и поднял пятидесятицентовую банкноту.
— У вас деньги под ногами валяются, куда уж мне соблазнять вас жалованьем. — Лицо его вдруг изменилось, расширились глаза, он разгладил банкноту на ладони, спрятал ее в карман и приказал Наполеону уйти наверх.
Мы остались одни. Сабуров оглядел печатные станки и наборные кассы, будто видел все впервые.
— Вот не думал, не думал… — бормотал он. — Ах, славно!.. Что за художники! Что за рисковые головы! — Он вынул пятьдесят бумажных центов и показал мне их на ладони. — Видали? Ну-с, а теперь? — Сабуров накрыл банкноту ладонью, перевернул сложенные руки и снова открыл их. — Фокус?
На руке Сабурова слепо белел прямоугольник. Фальшивая банкнота, бумажка, обработанная с одной стороны.
— Пробный оттиск… — сказал он. — Я все дивлюсь, откуда у Нижинского деньги; заведение дрянное, ему бы подыхать, как церковной крысе, а он дома покупает, конюшня у него, женщины…
Я потянулся к банкноте, Сабуров дал мне подержаться, а всей бумажки не выпустил, дорожил ею. Фальшивая банкнота, преступная, бесстыдная, как живое, нагое существо, она притягивала взгляд и вызывала неловкость, смятение, будто совершилось убийство, и вот труп. А Сабуров рыскал по печатне, заглядывал в гнезда наборных касс, устремился к шкафу.
— Пластинка непременно здесь! Скажите, такое печатается с меди или с камня? Не смотрите зверем, знаю, что не повинны, вас в такое дело не возьмут! Однако с чего печатано?
— С медной пластинки. Камень груб.
— Я так и думал. — Серые в клетку брюки Сабурова замараны — он ползал на коленях, — замаралась и тесьма, которой обшиты полы сюртука. — Пластинку труднее найти, пластинка тонка, а ведь есть, непременно есть; такое удивительное сходство, только безумец уничтожит пластинку.
— Я тут живу, вся работа идет на моих глазах… — недоумевал я. — Нижинский в Бостоне, Белл и Балашов печатали рождество Христово в Вифлееме. Ну, а Наполеон…
Тут и Сабуров махнул рукой; черного и за меньшее убьют.
— В этой затее Нижинский: вот так, по маленькой, без риска, в праздничной кутерьме, когда и аккуратный немец не глядя сунет банкноту в кассу. Подумаешь, пятьдесят центов!
— Вы уже обвиняете, а что, как банкнота случайно здесь?
— Птица залетная! — рассмеялся Сабуров. — Ласточка? Или снегирь?! — Сабуров надел пальто, приготовился уходить, но вспомнил и о цели своего визита. — Как решаете, Иван Васильевич? Я о Западе; подумайте, я подожду.
— Об этом и думать нечего, — ответил я резко. — Я ни в Кортесы, ни в удельные князья не гожусь. Прощайте и будьте милостивы к индейцам.
И представьте, этот лицедей, фигляр на театре собственной судьбы, ответил серьезно и возвышенно:
— Я обещаю вам это! Клянусь!
Мы снова заперлись. Теперь мне мешала тревога, что всякий день на Перл-стрит, за деревянные ставни и дубовые на крюке двери, может прийти беда и скорый суд. Забраться в карман казны, обобрать лавочников, трактирщиков, содержателей притонов, посягнуть на главную святыню — доллар, пустив в оборот его карикатуру, это значило вызвать не знающую пощады ярость. Кто я для здешнего правосудия? Беглец, разорившийся фермер, скороспелый инженер, после короткого курса в Филадельфийском колледже? Нижинский — гражданин, и Балашов — гражданин, которого через два года позовут к избирательному ящику, только мы с Надей бесправные иммигранты, нас можно вернуть и в Кестль-Гарден.
Наполеон накладывал листы, к утру мы могли закончить печать и переплести часть тиража, не огорчаясь грубой, с изъянами печатью. Есть книги, которым и должно появляться на свет в рубище, книги — подкидыши и заговорщики, отверженные от рождения, не ждущие парчи или сафьяна. Мне казалось, что форма нашей книги нечаянно, сама собой вошла в таинственную гармонию с ее слогом и мыслью, — она могла родиться такою или не родиться вовсе.
Я не знал, как поступит Сабуров, кинется ли в Бостон, шантажировать Нижинского, требовать своей законной благородной доли, потревожит ли нынче ночью Джеймса Белла или найдет большую выгоду в сотрудничестве с полицией. Уехать бы, но куда? Филадельфийский колледж дал мне немного, но было там и новшество, единственное, что открывало надежду на инженерный труд, — расчеты железнодорожных мостов, насыпей и укладка пути. Республика живо вела дороги, врубалась в леса, возводила насыпи, клала шпалы, сшивала их рельсами, строила паровозы, а чего сама не успевала, везла из Европы.
Вдруг я вспомнил, что у Наполеона есть две новенькие банкноты, чистенькие, как совесть новорожденного Иисуса! — кажется, так сказал Белл?
— Наполеон! — крикнул я. — Покажи мне деньги, которые тебе дал мистер Белл! — Я потянулся к его карману. — Куда ты их девал?
Он закатил в испуге глаза, показывая на потолок.
— Скорее! — Я бросился к лестнице.
Мы вместе достигли каморки, Наполеон вынул из-под подушки деньги, я стал разглядывать их у окна. В облаках пробивалась луна, но света не хватало, и я помчался вниз.
Банкноты как банкноты: я смотрел их и так и этак, смотрел на свет, только что не нюхал; лучших пятидесятицентовых билетов я не видывал, если они фальшивы, то фальшивы и миллионы других банкнот. Я готов был обнять Наполеона: если бы Белл с Балашовым печатали фальшивые, они и расплатились бы с негром фальшивыми.
— Все хорошо, Наполеон, — сказал я.
— Если эти деньги вам нужны, мистер Турчин, возьмите их.
Он подозревал, что бумажки имеют для меня тайное значение.
— Оставь их у себя. — Я сунул банкноты в его нерешительную руку, но вдруг передумал. — Нет, я дам тебе взамен доллар.