Где поселится кузнец
Шрифт:
— Вы бы сразу генерала требовали, — сказала Надя. — Здесь скромность не в цене.
Сабуров благодушно рассмеялся:
— Поехали, Турчанинов! Я гарантирую вам богатство!
— Убирайтесь прочь! — Я ударил ближнюю лошадь ладонью так, что прохожие обернулись.
Тогда я надеялся, что больше Сабурова не увижу,
Глава девятая
Из письма Н. Владимирова к отцу
от 17 января 1901 года.
«Спешу написать о важном событии, пока из памяти не ушли подробности. Обрати внимание на новый адрес: он на конверте. Вдова Фергус нашла для меня дешевую квартиру со столом в ста шагах от книжной лавки. Мы часто видимся; ее дочь Вирджиния охотно исполняет должность посыльного между нашими домами. Вчера она прибежала среди дня и таинственно потребовала меня к госпоже Фергус. В книжной лавке меня представили трем янки: один из них сенатор от Иллинойса Форэйкер, другой — бывший сенатор Мэйсон, третий — производитель сельскохозяйственных машин, мистер Джонстон, маленький, с литой серебряной головой и стойким запахом вина. Все трое — друзья генерала. Сенаторы служили офицерами в его бригаде, Джонстон — простым волонтером.
„Мой друг! — сообщила мне вдова Фергус. — Мы выиграли войну!“ Оказывается, они много лет сражаются за пенсию генерала. Бывало, конгресс отступал под натиском ветеранов, но вмешивалось военное министерство, и все уходило в трясину. В октября 1898 года друзья принудили самого генерала написать в конгресс о назначении ему пенсии по инвалидности. Спустя полтора года конгресс принял частное постановление о выплате генералу пятидесяти долларов в месяц, уравняв его наконец с подметальщиками чикагских улиц. Но и эти доллары затерялись в ходах и переходах военного министерства. И вот пала последняя крепость на Потомаке: век перевалил рубеж, мы вступили в новый, 1901 год и хлеб пришел в руки Турчина. Долго ли сможет жевать свой черствый хлеб генерал!
„Как бы я хотел съездить с вами к старику!“ — воскликнул Джонстон, но Мэйсон охладил его: „Это невозможно, Джордж!“ — „Я вам вот что скажу, — заявила вдова, — я сделаю все возможное, но, святой бог! — генерал не возьмет подачки!“ — „Вы же знаете, как надо поступить, Горация“, — сказал Форэйкер конфузливо. „У меня все приготовлено, но это ужасно, сенатор Форэйкер, да, и мистер Мэйсон, и вы, Джонстон, я хочу, чтобы вы помнили, что это безбожно…“ — „Возьмите грех на душу, Горация!“ — „Что вам до моей души! Что вам до того, что Джордж Фергус ждет жену в раю, а она отправится в ад?!“ Горация Фергус поставила на стол графин вишневой наливки, и мы подняли рюмки.
Вирджиния поехала с нами. Она бросилась к генералу, обняла его, и он трепал ее по щеке, не замечая нас. Потом усадил женщин на кровать, меня на стул, и вдруг принужденность вошла в комнату. В Турчине обозначилось натянутое ожидание чего-то, стариковское нежелание новостей и досада, что перо остывает у оборванной строки; „Вижу, дорогой генерал, вы недовольны! — шла напролом вдова. — Если бы позволило приличие, вы вытолкали бы нас… А я к вам ангела привела, Вирджи…“ — „С чего вы это взяли? — бормотал захваченный врасплох Турчин. — Напротив… такая радость, такая честь…“ — „Пишите, пишите!.. — добивалась своего стрекоза, ей надо было размять в пальцах его упрямство. — Вам не терпится — и пишите, а мы посидим, полюбуемся на вас…“ — „Как можно! — отказывался Турчин, клоня набок тяжелую голову. — Разве так прилично, Николай Михайлович; ко мне гости, а я писать?“ Он искал у меня поддержки против собственного искушения дослушаться вдовы.
Посмотрел бы ты, что сделалось с генералом, когда Вирджи объявила ему новость! Он поднялся, опираясь рукой о стол; в эту минуту мы были для него сообщники его врагов и хулителей. „Мистер Турчин, — начала вдова, — я понимаю ваши чувства, но эта плата — от народа, не от правителей…“ — „Народ слишком доверился дурным людям; а если народ — раб, у него нет своих денег“. — „Но вы просили о пенсии. Вы написали в конгресс…“ — „Это моя последняя ошибка, Горация. Меня принудили господа сенаторы! Мэйсон и Форэйкер! Форэйкер и Мэйсон! — Он выкликал их имена, будто призывал их на суд чести. — Они и на войне верили в благородство неприятеля…“ — „Молчите! — Вдова осмелилась прервать старика. — Вы сами представляли их к производству. Не заходите слишком далеко, мистер Турчин!“ — „Спасибо, Горация, — сказал он после короткого раздумья. — Нельзя быть несправедливым даже и в старости. Особенно в старости, — поправился он. — Да, я просил о пенсии. Но в прошении я предупреждал, что не стану ждать больше полугода! Прошли годы. Я свободен!“
Вздохнув, вдова положила на стол бумагу, сказав Турчину, что это письмо об отказе от пенсии, он подписал; подписал, как я узнал потом, простую доверенность на имя госпожи Фергус.
Вирджиния с матерью уехали, меня генерал оставил. Он легко выбросил из головы мысль о государственном подаянии, а его рассказ о знакомстве с Линкольном убедил меня, что Турчин не мог поступить иначе. Я запишу этот рассказ и отошлю тебе, а пока посылаю отрывок из памфлета генерала „О республике“ в редакции 1865 года. Прямо со станции я поспешил к Фергусам, попросил показать мне подписанную генералом бумагу и потребовал не допускать обмана… У доброй вдовы ум слишком практический, она долго не понимала меня, а Вирджиния поняла. Юность видела смысл в таких понятиях, как достоинство и честь. Вдове пришлось уступить; она пообещала, что не даст хода бумаге иначе, как получив согласие Турчина. А это — невозможно».
Междуглавье первое — о республике [12]
Республика, воплощающая в себе идею самоуправления, может иметь только представительную форму правления и никакую другую; как правление народа, оно справедливо может считаться лучшим правлением из всех возможных. Однако теории, формируемые великими людьми, испытывать на деле, применять практически суждено людям обыкновенным. А самые идеальные принципы, когда им следуют формально, когда их только механически затверживают, оборачиваются заурядными мерами по исправлению и улучшению. Широкий путь к свободе и эмансипации, промеренный и обозначенный на карте основателями республики, разветвляется на тысячи тропинок узких и эгоистических интересов теми, кто идет вслед за основателями; народ, избирающий своих лидеров, верит в них, долгое время следует за ними слепо, и только потом замечает, что заблудился, и поворачивает назад. Но то, что сделано, сделано, ошибку уже не исправишь, и дьявол, довольный, смеется.
12
J. В. Turchin. Military rambles. Chicago, 1865, pp. 30–31.
Декларация независимости потребовала предоставления американцам человеческих прав, и на основе составленной конституции родилась республика. Отделенная от Старого Света широкими просторами Атлантика, она не имела сильных соседей с их вековыми монархическими предрассудками, так что ей никто не мешал развиваться так, как ей хотелось, никто не грозил вторгнуться в ее пределы, чтобы задушить новорожденный народ. И монархии, после того, как их удивление при появлении этого чуда-юда прошло, увидев, что эта республика — существо слабое и безобидное, скоро забыли об ее существовании, и Соединенные Штаты Америки были предоставлены самим себе. Политика строгого нейтралитета, избранная правительством, была специально рассчитана на то, чтобы изолировать федерацию от других держав, дабы она могла спокойно наращивать свою силу. За три поколения, рожденных при свободных институтах, страну населили свободные люди, знавшие о монархиях только понаслышке; численность населения страны с двух с половиной миллионов выросла до тридцати миллионов человек, в распоряжении нашего народа — громадная территория и неисчерпаемые богатства.
Но изоляция, столь благоприятствовавшая формированию свободного народа и освоению огромных материальных ресурсов страны, благоприятствовала также возникновению такого порока, как политическая демагогия. Люди, составлявшие нашу конституцию, принадлежали к английской цивилизации прошлого столетия; то были государственные деятели и великие люди; но следующие поколения, создав великолепную технику, почти не выдвинули других таких же великих государственных мужей. А те немногие, которые появились, не имея ни малейшего интереса к иностранным делам или дипломатии, обратили всю свою энергию на дела внутриполитические, на проблемы, еще не отчетливо, но назревавшие в стране. Они соединили эти проблемы и создали политические партии, у каждой из которых были свои взгляды на методы и решения. К противоположным лагерям присоединились толпы сторонников, и между ними началась внутренняя война — война между политиками. Политика сделалась сложной наукой, которую надо было старательно и неустанно изучать. Политические деятели сделались большими мастерами «дергать за ниточки» и плести интриги, а деловые или трудящиеся люди вряд ли хоть что-нибудь понимали в этом искусстве. Политическая наука учила: чтобы добиться каких-то важных преимуществ для данной партии, все средства хороши; свободу слова и свободу печати, которые прадеды предназначали для высоких и благородных целей, правнуки начали использовать для целей грязных. Для разгула демагогии не стало никаких границ; людей вынуждали голосовать так, а не иначе всеми честными и нечестными средствами, не брезгуя ни подкупами, ни мошенничеством. Беззастенчивые политиканы стали подчинять своему контролю темные и непросвещенные массы иммигрантов, чтобы использовать их в своих партийных целях; чувство патриотизма уступило место преданности той или другой партии, политические противники, проникаясь все большей ненавистью друг к другу, сделались настоящими врагами, готовыми не на жизнь, а на смерть бороться за свои интересы. В публичных местах, на собраниях совершались прямые посягательства на свободу слова; в залах заседаний конгресса стали все чаще происходить некрасивые стычки между представителями великого народа; демагогия вырастала в предательство, а предательство делалось откровенно наглым и совершалось в открытую всюду — на частных сходках и в холлах конгресса; а пока политиканы препирались и дрались между собой, народ несся по реке жизни очертя голову, без руля и без ветрил, встречал и преодолевал пороги, и никто не пытался остановить его, предупредить о разверзавшейся перед ним пропасти…
Глава десятая
— Мистер Турчин, к вам пришли! — разбудил меня голос посыльного Томаса.
На крыльце ждали трое, с видом заговорщиков после бессонной ночи. При одном взгляде на редактора маттунской газеты Тэдди Доусона, на директора почтовой конторы и мистера Хэнсома — начальника станции, который верховодил в Маттуне отделением молодой республиканской партии, я понял, отчего так поспешно разбудил меня единственный мой служащий, сын хозяйки дома, половину которого перекупила компания Иллинойс Сентрал для конторы: один вид трех знаменитых граждан города привел в трепет юношу.