Где поселится кузнец
Шрифт:
— Вы нам нужны, Джон! Чертовски нужны! — объявил редактор, пожимая мне руку с чертовской же энергией.
Двое других молчали; их молчание взывало ко мне сильнее слов Доусона. Я застегнул куртку: сентябрь стоял мягкий, но пока нас остужал ночной ветер от Великих озер и равнин Канады. Ветер нес к крыльцу железный крик паровозов, запахи рабочего дыма, масел, сосновых бревен из соседних Айовы и Миссури, красок, щедро положенных Маккормиком на новенькие молотилки и жатки.
— Вы сегодня необходимы Маттуну, мистер Турчин, — подтвердил и директор почтовой конторы.
— Ах, Тэдди, — шепнул я, опасаясь разбудить Надю. — Как я мечтал, что понадоблюсь целому городу!
— Сегодня Маттун станет исторической ареной. Вы первый, к кому мы пришли!
Я покорно склонил голову и сказал:
— Но я не спал, Доусон. Я ночью притащился домой товарным поездом, верхом на миссурийских соснах.
Мы дружили с Тэдди: я за гроши резал ему виньетки и карикатуры, «Маттунский курьер» еще нищ и юн. Тэдди пока не зарабатывал, а проживал свое, он печатал и Надю, ее заметки о женском движении, подписанные N. Т.
— Никаких отставок, солдат! — воскликнул Тэдди. — У свободы не берут отставок.
Станционный начальник — коротышка со сверкающим взглядом больших зеленоватых глаз — смотрел на меня без почтения. Мы служили одной компании; Хэнсом командовал десятками сотрудников, от машинистов и кондукторов до подметальщиков, платил и мне жалованье и никак не мог склонить меня к вступлению в республиканскую партию.
— Свобода! Вчера я побывал на ее развалинах, — охладил я пыл редактора Доусона. — Знаете, Тэдди, где сейчас находится ваш друг Эдвин Рэмэдж?
— За редакторской конторкой.
— В больнице, Доусон. В беспамятстве, в больнице. Печатные машины разбиты, шрифты втоптаны в землю, типография догорала, когда я появился в городе…
Рэмэдж в один год с Доусоном закончил Гарвард, вернулся в Миссури и стал печатать газету «Херальд оф Фридом» в городишке за Миссисипи, в полусотне миль от штата Иллинойс. Рэмэдж печатал листовки, речи иллинойского адвоката Линкольна, он согласился издать мою пиесу об идеях свободы и личной независимости; я спешил к нему с готовым к набору списком, а попал на тризну, в гарь неостывшего пожарища. Я рассказал ранним гостям, как орды миссурийцев собрались у редакции; пешие горожане и конные кондотьеры, прискакавшие чуть ли не из Арканзаса, с берегов Уайт-Ривер, как они пинали Рэмэджа сапогами, как, осатанев, громили книжную лавку, жгли бумаги и книги.
Маттунцы обнажили головы.
Ночью в Маттун пришло известие, что назавтра — а завтра уже наступило — в город приедут оба кандидата в президенты: Стифен А. Дуглас и Авраам Линкольн. Их поединок пройдет в маттунской роще, и республиканцы хотели украсить подмостки рисунком в пользу Линкольна. Вот и понадобился я, моя кисть, моя способность передавать серьезные предметы в язвительном виде.
— Страсти раздражены, — заметил я. — Как бы меня не постигла участь Рэмэджа.
— Все вы лавируете, Турчин, — уколол меня Хэнсом. — Вам и самому придется на этот раз вотировать, вы теперь гражданин Штатов.
— Уж если кто лавирует, так это Эйби, — возразил я. — Я слушал Линкольна и штудировал его «Политические дебаты» с Дугласом.
— Что же вы там нашли дурного, господин инженер?
— Он слишком адвокат, адвокатские крючки так и лезут в глаза.
— С меня довольно! Сыт по горло! — Хэнсом сердито попятился, но Доусон ухватил его за плащ-пелерину.
— Вы что — не знаете преподобного Турчина, — вмешался он. — Явись в Маттун сам Иисус, он и в нем нашел бы изъяны.
— Физиономия Линкольна мне хорошо известна, — сдался я, — но как я нарисую Дугласа?
— Он коротышка! — воскликнул посыльный Томас. — Мистер Дуглас еще меньше мистера Хэнсома.
— Я надеюсь, — сказал ледяным голосом Хэнсом, — что мы не унизимся до игры на физических недостатках кандидатов.
— Нарисуйте его с затылка! — осенило Тэдди.
Более других обнаружил сообразительность Томас: только республика могла делать подростков зрелыми политиками.
— Стифен Дуглас — пьяница, у него, наверное, красный нос. Он курит большие сигары…
— Эйби тоже курит сигары, — сказал Хэнсом.
— Но когда большущую сигару курит маленький человек, это смешно, мистер Хэнсом. И Дуглас всегда ездит в собственном вагоне, который ему подарила наша дорога.
— Не рисовать же еще и вагон, — проворчал Хэнсом.
— Можно нарисовать игрушечный, и пусть Дуглас тащит его за собой на веревочке! — нашелся юноша.
— А на вагоне я намалюю четыре буквы — I. С. R. R. [13] , — загорелся я.
— В политике возможны ошибки, Турчин. Дугласу подарили вагон, когда наша партия только родилась. Впрочем, — заметил Хэнсом, — вам этого не понять, вы воспитаны деспотизмом.
13
Иллинойская Центральная железная дорога.
И снова нас остановил Доусон, разделив вытянутой рукой, словно полосатым шлагбаумом Иллинойс Сентрал. Он сказал, что хорошо бы нарисовать Линкольна с Библией в одной руке и топором дровосека в другой, чтобы каждый вспомнил, что он пришел к ним из лесной глуши, явился на голос истины и бога.
Дразня Хэнсома, я говорил ваш Эйби, а мог бы сказать наш. Я много ездил по штату, в Чикаго и в Спрингфилд, на станции, которых еще не было; только груды бревен, желтый кирпич и палатки. Встречал Линкольна в главной конторе Иллинойс Сентрал и в пути — Линкольн носился по иллинойским землям: то в вагоне с пронырливыми дельцами своего штаба, то в коляске, то в фургоне, запряженном четвериком, в карьер, будто вырвался из лесных дебрей и наспех сменил платье дровосека на альпаковый сюртук и жилет. Меня влекут люди, до всего дошедшие своим умом, в обход ученых коллегий, не погрешившие и одной прочитанной из вежливости книгой. Они прочтут за жизнь сто книг, но именно тех, где мудрость мира. Все в них едино, все сплавилось, как в тигле, и нет нужды, что ты некрасив, тощ и ноги кривы, и щеки ввалились, что платье на тебе висит, как на огородном пугале, а худые кисти рвутся из манжет и голова взлохмачена, как у моего посыльного Томаса; ты заговорил — и толпа твоя, и уже никому невдомек, что от тебя достается всем, даже и родной грамматике. Он слыл язычником, но Библию знал не хуже любого церковника Нового Света, длинные пальцы Эйби вслепую отыскивали на ее страницах любой снаряд и запускали, как из пращи, в противника. Он ненавидел рабство, но публично не покушался даже и на подлый закон о беглых рабах. Он был дитя молодой Америки, и хотя имел кличку старина Эйби, хотя ему перевалило за пятьдесят и годы изрядно потрудились над его лицом, работая грубо, где штихелем, где долотом, а где и топором, он казался мне молодым и запальчивым.
Теперь, прибив деревянный, обклеенный бумагой щит к старому вязу, я рисовал Линкольна. Солнце светило мне в спину. Орудуя плотницким карандашом и кистью, я убеждался, как велика известность Линкольна и как разделились страсти. «Мистер Турчин! — окликнул меня владелец маттунской гостиницы. — Вы святого провидца малюете, а Эйби — потомок гориллы! Нарисуйте и хвост!» Из толпы мне советовали дать Линкольну в руки зонтик, продлить на полфута цилиндр, до которого я дотягивался, забираясь на стул, нарисовать очки, пусть видят, что Эйби — ученый человек, прибавить волос его кустистым бровям, раскрасить золотом часовую цепочку с брелоками и надеть на Эйби французские перчатки. Я нарисовал на заднем плане египетские пирамиды, к ним громадным шагом направлялся Эйби, пристально всматриваясь в даль из-под руки. Дугласа я набросал со спины, а из небольшого поворота головы в сторону Авраама можно было заключить, какая злоба снедала маленького гиганта, как его прозвали газеты. Я отходил от щита, чтобы окинуть его взглядом будущей толпы в роще, и многие мои зрители звали меня отступить еще дальше, к ограде, советовали надеть шляпу, чтобы солнце не пекло лысины, приглашали пообедать и вызывались сбегать в ресторан за ростбифом или жареной говядиной с бобами. Я был частью этой толпы, маттунец, гражданин Штатов, вчера не нужный никому, исключая Сабурова, сегодня — нарасхват. В Нью-Йорке и Филадельфии я был наблюдатель страны, здесь приобщился жизни. Маттунцы верили, что их город перещеголяет Чикаго и Сент-Луис: кто бросит в них камень за святую веру?! В Нью-Йорке и мэр, и главные банкиры города не смогли бы учесть ежедневного прибавления богатства и грехов, в Маттуне посыльный Томас мог к вечеру сдать полный рапорт, не ошибясь и на сотню долларов. Как две артерии, пульсировали железные дороги, пересекаясь в Маттуне, — Иллинойс Сентрал и Alton R. R. Маттун строился, и не с церкви, не со школы, а с трактиров и складов, с тюрьмы и ночлежки, с отеля, где засыпало по шесть человек в комнате, сунув кошельки и пистолеты под подушку, с почты и деловых контор, с домов, поставленных на скорую руку, и особняков, в которых каждый камень дышал обеспеченностью. Денежный и деятельный Северо-Запад обнаруживал себя в Маттуне, на перекрестке рельсовых дорог, в постоянной подвижности и рабочем сокращении мускулов. Русских здесь — ни души; в Маттуне и не понимали: почему мы русские? — большинству маттунцев не под силу указать на карте нашу землю. Наш английский, с петербургской ровностью, успел пообтесаться, набраться жаргона янки, запаха бобов и солонины, и мы постепенно сделались маттунцами. Чудные, немерные, но маттунцы. Я рисовал и чертил, чертил и рисовал, будто затем только и родился. Портреты удавались мне и по памяти, и по дагерротипам, и при самой беглой позировке: лучше других мне давались лица, схваченные на лету, в трактире, в кофейной, у кучи просмоленных шпал; но я слишком много дарил, чтобы научиться продавать. И можно ли этому научиться? Чем дольше я живу, тем больше убеждаюсь, что и этот талант — прирожденный.