Где поселится кузнец
Шрифт:
Ночной гость сказал грубо:
— Подумаешь, белая грязь!.. Еще перед ними шляпу снимать!
Томас сорвал с него шляпу, бросил на пол и стал топтать.
— Позвольте мне его застрелить, мистер Турчин, — молил он. — Я возьму отцовское ружье.
— Пусть поживет. — Авраам за плечи привлек к себе Томаса. — Если ты его убьешь — убьют и тебя, а нам это будет очень больно. Мы лучше отдадим его под суд.
— Черта с два вы меня засудите! Идиотов не судят. — Он косился на шляпу, но опасался нагнуться.
— Кто тебе велел бросить камень в наше окно? — спросил я.
— У меня болезнь: как увижу где свет после полуночи, сразу — бац!..
— А если бы у пастора горел свет? — спросил Авраам.
— Что я, не знаю пасторского
Что-то донимало Авраама, что-то, имеющее касательство к самому парню, к его нездоровой плоти. Мы с Надей переглянулись, так поразило нас выражение страдания на лице Линкольна. Он поднял шляпу, отряхнул ее и протянул парню:
— Возьми и уходи из этого честного дома.
Авраам отвернулся, отошел к столу, и все мы повернулись спиной к двери. Слышно было, как пес Томаса кидался на ночного гостя, но вскоре и на дворе затихло. Только струи ночного воздуха достигали до нас, чуть колыхали огонь в лампе, напоминая, что окно разбито.
— Я бы хотел своим сыновьям такого друга, как ты, — сказал Авраам Томасу, наблюдая, как Надя корпией утирает кровь с его губы, как осторожно приподымает опухшее веко. — Видите, мистер Турчин, сколько я вам причинил неприятностей; если вы и собирались вотировать за меня, то теперь поостережетесь. Пока камни, а ведь могут и из ружей.
— Я не боюсь огня, мистер Линкольн, я другого боюсь. Мы согласились переехать в Чикаго, вам, верно, говорил редактор Доусон? Выше должность, больше денег, это как будто хорошо. А что как потом еще выше и совсем высоко, а денег так много, что для них и кошелек мал, нужен счет в банке. Что тогда останется от моего понятия демократии? Вы ведь думали об этом, согласившись искать президентства?
— Об этом я думаю всю жизнь,
— И все-таки согласились.
— Мое понятие демократии очень просто: я не хочу быть рабом, но не хочу быть и господином.
…Через час, когда я возвращался от Доусона, пригнав к набору гравированную пластинку, я увидел в окне конторы свет. Вытянувшись так, что и нашего длинного дивана недостало ему, Линкольн при свете читал книгу: голове неудобно, шея углом, подбородок уперся в грудь, левая рука вытянута вдоль тела, в правой книга. И в слабом свете — темный провал щеки, темная глазница, косматая тень волос, лицо простолюдина, а вместе с тем и миссионера-мученика.
Книга вторая
Глава двенадцатая
Мы ехали через многолюдный Чикаго к двум непокорным полкам: в открытом экипаже губернатор Ричард Иейтс в обществе хмурого армейского капитана, а позади, глотая пыль и подбирая крохи уличных виватов, тряслись на низкорослых лошадках я и генеральный адъютант штата Аллен К. Фуллер. Капитан то и дело снимал фуражку, оглаживал не совсем твердой рукой волосы, задерживая ладонь на заросшем затылке. Когда нам попадались навстречу ватаги волонтеров или всеобщих любимцев, чикагских зуавов, когда толпы горожан теснее подступали к экипажу, капитан распрямлял плечи и надевал фуражку.
У дома губернатора я не разглядел капитана: остался вкус непарадности, глубина тоскующих глаз и ощущение озабоченности, — но все мимолетное, неверное, как и впечатление небрежности в одежде; не вызова, но именно небрежения. У губернаторских ворот мне было не до капитана: меня ни на шаг не отпускали мои покровители, редакторы-совладельцы газеты «Чикаго дейли трибюн» Джозеф Медилл и Чарлз X. Рэй, опасаясь, что я словом или поступком разрушу их хитроумные планы. В мечтах они видели на мне генеральский мундир армии Союза, но губернатор Иейтс остудил их дружеский пыл и согласился поручить мне пехотный полк. Он нарочно усадил в экипаж, на кожаные подушки, затрапезного капитана и наблюдал за тем, как я, русский полковник, поставлю ногу в стремя, как махну вверх и каково мне придется жесткое индейское седло. Медилл и Рэй покатили было свою коляску следом за губернатором, чтобы опекать меня и в лагере Лонг, но Иейтс скоро поворотил их назад. Дело шло об отстранении двух полковых командиров, и губернатор не хотел свидетелей.
Вот нас и везли к полкам: везли на смотрины и на скорое бивачное сватовство. Нас двое, и полка два — 19-й и 21-й, — о чем тревожиться, как раз по полку на живую душу, но Медилл и Рэй советовали держаться девятнадцатого. Пять рот полка представляли графства Кук, Кэсс и Старк, города Малин и Галина, пять — сформировались в Чикаго, отчего полк звали еще и Чикагским. Он не был немецким, как знаменитые полки Геккера и Кернера, ирландским, как полк Дж. А. Миллигана, шотландским, как полки под нумерами 12 и 65, шахтерским, как 45-й Иллинойский, фермерским, на манер 34-го под громким именем «Rock River Rifles», учительским, как 33-й Блумингтонский, не состоял из одних верующих методистов, как 73-й — «Preachers’ Regiment», — в Чикагском перемешались языки, верования и ремесла. Гордостью полка были роты, именовавшиеся то чикагскими горными гвардейцами, то огненными зуавами Элсуорта: они уже померились силами с мятежниками, захватили город Кейро при слиянии Миссисипи и Огайо и несли охрану моста Биг Мадди.
Мы следовали за губернатором, то рысцой, когда экипаж катил невозбранно, то задирая лошадям морды; я опасался, как бы моя оскаленная лошаденка не принялась за нестриженый затылок капитана.
— Жаль, капитан опоздал, — сказал Фуллер, — нам бы следовало заранее определить каждому его полк, чтобы решал не случай.
— Кто этот офицер? — осведомился я.
— Капитан Грант. Его имя вам ничего не скажет.
— В других армиях хороший офицер к его годам по остается капитаном.
— Республика неохотно плодит генералов! — заносчиво возразил Фуллер. — Она не печется о мундирах.
— Война и это изменит: в войну генералы дорожают.
— Скорее — дешевеют. Шекспир заметил, что в войну падает цена на гвозди и на девственниц: я бы прибавил к ним и генералов. Вы думаете, Грант стар?
— Он в возрасте неудобном для капитана.
— А ведь он моложе вас, — Фуллер улыбнулся, извиняясь за огорчение, которое приносит мне. — На три месяца.
Север, как и Юг, торопливо складывал роты, во главе полков и дивизий, случалось, становились люди, впервые примерившие военный мундир — полковничий, а то и генеральский, — по праву кошелька и банковского счета, которым такой патриот оплачивал на три месяца вперед несколько сот волонтеров. Иные из кадровых офицеров, даже и с лучшей репутацией, получив погоны Союза, вдруг оказывались на Юге, среди слуг мятежного Ричмонда. Фуллер подписывал назначения, слал бумаги в Вашингтон, не ведая того, не зреют ли в душе офицера семена измены. Что он знал обо мне? Что я покинул монархию ради республики? Увы, сам Фуллер не выстрадал республики, он получил ее с рождением, как чеченец свои горы, а бедуин — пустыню. Для него я — отступник, а кто изменил однажды, может изменить и вновь. Еще он знал, что я новоиспеченный гражданин Штатов, инженер и гравер, неделями езжу от одного железнодорожного участка к другому, все толкую с кондукторами и машинистами, с пильщиками и укладчиками рельсов, тискаю политические пиесы в газете Медилла и Рэя, покушаясь на порядки и репутации Иллинойса. Теперь Фуллер должен доверить мне жизнь восьми сотен своих соотечественников, жителей Среднего Запада, а вместе с ними флаг Федерации.