Герцогиня и "конюх"

Антропов Роман Лукич

XVI

"СТРАШНАЯ" НОЧЬ МОСКОВСКИХ ЗАТВОРОВ

Остерман только что отпустил из своего кабинета какого-то таинственного незнакомца в маске и, откинувшись на спинку кресла, мечтал об отдыхе, хотя бы минут на двадцать, как в кабинет ворвался Бирон.

Он поистине был страшен. Его лицо было бледно как полотно, глаза вытаращены, волосы стояли дыбом.

– - А-а, вы этого добивались, Остерман?
– - бешено завопил он.

Вздремнувший было маститый российский дипломат вскочил в испуге.

– - Что такое? Что с вами, Бирон?

В своем ли вы уме?
– - воскликнул он.

– - Я-то в своем, а вот вы-то, Остерман, не знаю!..-- продолжал неистовствовать Бирон.

Остерман улыбнулся.

– - Теперь я все понимаю...
– - спокойно произнес он.

– - Вы? И понимаете? А откуда вы можете понимать весь ужас того, что произошло?
– - безбожно коверкая русскую речь, крикнул Бирон.

– - Я вам поясню. Вы из дворца?

– - Да. Я... я должен был ее видеть... Я боюсь оставлять ее одну так долго без себя. С величайшим усилием я проник во дворец... Оказывается, князья Долгорукие отдали строжайший приказ никого не пускать. Но я сумел заставить все двери распахнуть передо мною. Да кто же я, черт меня возьми? Муж ее или тряпка?

– - Муж? Ну, знаете, Бирон, это немного чересчур!
– - расхохотался Остерман.
– - Эк выхватили!..

– - Да, да! Я покажу этим варварам, что тот, кто держал в своих объятиях царевну, имеет право быть первым у трона императрицы.

Бирон выпрямился. Что-то бесконечно алчное, хищное засветилось в его глазах.

– - Продолжайте лучше, Бирон, свое повествование!..
– - осадил его великий дипломат.

– - У дверей покоев Анны я увидел князя Алексея Долгорукого. Перед ним стояли бутылки вина, -- взволнованно заговорил Бирон.
– - Он спал как убитый... Чтобы удостовериться в том, спит ли он или притворяется, я схватил его за конец бороды. Он что-то пробормотал и опять захрапел. Тогда я взялся за ручку двери. Та была заперта. Я обошел секретным ходом кругом и проник в спальню. И там я... Черт меня возьми!..

– - Ну?..
– - привстал Остерман.

– - В красной комнате, на софе, сидели Анна и этот проклятый Иван... Он играл ей что-то на гуслях и... держал ее в объятиях левой рукой. Я хотел ворваться и убить Долгорукого на месте, но...

– - Испугались?.. О, еще бы!.. Этот Иван ударом кулака кладет медведя, -- похлопал Бирона по плечу Остерман.
– - Все, что вы мне поведали, совсем не интересно. Успокойтесь и помните, что Анна никуда не уйдет из наших рук, а если она теперь "забавляется" -- Бог с ней.

– - А если эти забавы перейдут в серьезное чувство?
– - с тревогой спросил Бирон.

– - Пустяки!
– - махнул рукой Остерман.
– - А трон-то держать будем мы, а не они. Их песенка спета. Послезавтра в России будет царствовать самодержавная императрица. Послезавтра Верховного тайного совета не будет.

* * *

В небольшой комнате, в которой колыхались клубы табачного дыма и чувствовался сильный запах вина, находилось более чем разношерстное общество. Рядом с нарядным залом придворного щеголя сидели в расстегнутых мундирах офицеры; бок о бок с ними сидели рясоносцы, примыкая непосредственно к двум лицам в простых суконных кафтанах; около тех были -- фраки и жабо.

Это была та знаменитая "конспиративная

квартира", которая спасла России самодержавие.

Ее хозяева -- Волынский и Черкасский -- были сильно взволнованны. Первым держал речь Волынский.

– - Господа! Послезавтра мы должны окончательно решить вопрос: идти ли нам в полон или вырваться на волю... Вы желаете?

И он произнес горячую, страстную речь, в которой мрачными красками нарисовал их тягостное положение.

За ним говорил князь Черкасский. Он еще более подлил масла в огонь: собрание совсем зашумело.

И вдруг в разгаре их споров появилась фигура Остермана.

– - Остерман!!!
– - пронеслось по собранию заговорщиков.

– - Да, это -- я, господа!
– - послышался его металлический голос.

Все умолкли. Все собирались слушать, что скажет этот знаменитый "оракул".

– - В вашем собрании, -- произнес он, -- я, господа, вижу представителей всех сословий Российской империи. Я рад этому, так как каждому из вас я должен вручить, по повелению ее величества, ее послание.

– - Как? Сама пишет?
– - послышались голоса заговорщиков.

– - Сама подписала. Позвольте мне прочитать вам их все.

И Остерман начал с воззвания к войску.

Гвардейские офицеры, слегка пошатываясь от чрезмерного возлияния богу Бахусу, встали и торжественно отдали честь.

– - Да здравствует наша самодержица!
– - заорали они хриплыми, сиплыми голосами.

– - Господа, не кричите: за нами следят, -- засуетился князь Черкасский.

– - Кто следит?! Да мы их, таких-сяких, в куски изрубим!!!

Остерман вручил офицеру воззвание, подписанное Анной Иоанновной, и спросил торжественным голосом:

– - Итак, вы клянетесь, что это станет достоянием вашего полка?

– - Клянусь!

– - Вы прочтете его тем, кого поведете завтра во дворец?

– - Прочту. У нас все решено, ваше высокопревосходительство, -- ответил офицер.

– - А знаете ли вы, кто находится теперь в казармах?-- пристально смотря в глаза офицеру, спросил Остерман.

– - Нет, не знаю.

– - Там Миних.

И, лишь только Остерман произнес имя великого полководца, восторженный гул голосов прокатился по комнате.

– - Он? Сам?..

– - Да. Имейте в виду, господа, что мы играем в крупную игру и что нам надо выиграть сражение!
– - внушительно произнес Остерман и обратился к попу: -- Вы, батюшка, священник. Прошу, глядите на меня не как на лютеранина-еретика, а как на сына единой христианской веры. Довольны ли вы тем, что творится ныне на Руси православной? Разве бояре-князья Долгорукие и иные православные не колеблют в царях духа благопристойной религиозности? Кто, как не князь Иван Долгорукий, приводил в опочивальню юного императора в канун великих праздников блудниц и потешниц?
– - Голос Остермана все усиливался. Этот "старик" вдруг сразу помолодел на много-много лет.
– - Они нас зовут "басурманами", эти пьяные, дикие князья. Вы, господа, не обессудьте, что я сказал это, -- обратился великий дипломат к князю Черкасскому и титулованному офицеру Масальскому.
– - Вы на них не похожи; вы -- доблестные люди... Нет, я о них говорю, об этих палачах. Видит Бог, я хотел воспитать императора Петра в духе и правде христианских начал и правил, я -- немец!.. Правда?