Герои, почитание героев и героическое в истории
Шрифт:
Что нужно было теперь делать Бернсу и чего избегать, чем должен он был руководиться в подобных обстоятельствах, чтоб достичь истинного блага, – вот вопрос, который в то время предстояло разрешить мудрейшему из людей. Но по-видимому, на этот вопрос он мог только ответить сам, потому что ни один из его ученых или богатых покровителей не догадался хоть на минуту подумать о таком тривиальном деле. Не считая Бернса вполне деловым человеком, мы все-таки должны сказать, что его занятия как сборщика податей и арендатора не кажутся нам несоответствующими его характеру, напротив, мы бы стали в тупик, если б нам предложили заменить их другим, более лучшим делом.
Многие из его поклонников были возмущены, что он отдался такому прозаическому занятию. Они требовали, напротив, чтоб он лежал на берегу озера, пока дух покровительства не возмутит воду, и Бернс, погрузившись в нее, немедленно исцелился бы от всех зол. Неразумные советники! Они не понимают этого духа. Они не знают, что в золотых мечтах человек, во всяком случае, может найти счастье,
По нашему мнению, его план был благороден и расчетлив, – оставалось только выполнить его. Но он рушился, только не вследствие заключавшихся в нем ошибок, не от недостатка внешних, а скорее от недостатка внутренних средств. Его банкротство было не денежным, а душевным, и до самой последней минуты он не был должен ни одному человеку.
Между тем он начал хорошо – двумя добрыми и разумными поступками. Его подарок матери, подарок от человека, весь годовой доход которого заключался в 7 фунтов, был достоин его. Великодушен был также поступок его с женщиной, счастье которой зависело от его прихоти. Добродушный наблюдатель мог бы надеяться на более светлые дни для него. Душа его уже была на пути к примирению с самим собой. Ясный, верный взгляд на вещи, недостававшие ему, он, вероятно, приобрел бы на этом пути. Потому что ничто не научает нас исполнять обязанности, еще смутные для нас, как постоянная практика в тех обязанностях, которые мы видим и которые у нас под рукою. Если б «покровители гения», не могшие ничего ему дать, также ничего у него не отняли! Раны его сердца зажили бы, пошлое честолюбие исчезло, труд и воздержание вступили бы в свои права, так как при них жила еще добродетель. Поэзия по-прежнему была бы их спутницей, и, озаренный ее чудным светом, он бы смотрел на свою земную судьбу с ее невзгодами не только с терпением, но и с любовью.
Но покровителям гения не хотелось этого. Красноречивые туристы, всевозможные литературные фешенебельные охотники и, что еще хуже, все любящие попировать меценаты нахлынули в его уединение, а его доброта и слабость еще более упрочили их влияние. Он был польщен их вниманием; его теплая общительная душа была причиной, что он не мог избавиться от них и продолжать один свой путь. Эти люди, по нашему мнению, были главными виновниками его гибели. Не потому, что они желали ему зла, но потому, что они расточали его драгоценное время и его драгоценный талант. Они нарушали его покой, его труд и воздержание. Их ласки были ему гибельны, их жестокость, вскоре последовавшая затем, была также ему гибельна. Прежняя злоба против неравенства судьбы проснулась в душе Бернса с новою горечью, и ему оставалось одно убежище, – «скала независимости», которая, разумеется, была воздушным замком, красивым издали, но в нем едва ли кто-нибудь стал бы искать защиты от действительной непогоды. Раздражаемый неправильным возбуждением, оскорбляемый презрением других и презирая самого себя, Бернс не мог уж возвратить душевного покоя, но утрачивал его все более и более. В сердце его была пустота, потому что совесть не оправдывала его поступков.
В чаду безумных наслаждений, бесплодного раскаяния и недовольства судьбой мало-помалу скрылась из его глаз та путеводная звезда, та поэтическая жизнь, о которой он мечтал, будь она хоть бедная и голодная… А между тем он плыл по морю, где без подобной путеводной звезды невозможно было управлять кораблем. Метеоры французской политики мелькают перед ним, но это не его звезда. Прискорбный случай еще более увеличил его несчастия. В безумной путанице того времени он приходит в столкновение с некоторыми официальными лицами, его оскорбляют жестоко, и он в отчаянии углубляется в самого себя. Мрачное расположение еще более овладевает им. Жизнь его утрачивает единство; это жизнь отрывочная, не имеющая другой цели, кроме весьма грустной – продлить ее насколько возможно, предаваясь дикой, безумной радости, если таковая представится, или мрачному отчаянию и скорби, когда эта радость минует. Мир подозрительно смотрит на него, клевета делает свое дело, потому что у несчастного человека более врагов, чем друзей.
Он сделал много ошибок и перенес много горя, но теперь обвиняют его в преступлении, и те, которые сами не без греха, первые бросают в него камень! Разве он не радетель Французской революции, якобинец, и в силу этого единственного преступления повинен во всех других? Эти политические и нравственные обвинения, как впоследствии оказалось, были ложны, но свет, нимало не колеблясь, поверил им. Меценаты, пировавшие с ним, были не последними участниками в этом деле. По всему вероятию, в последние годы его жизни аристократия отвернулась от Бернса, как от человека замаранного, недостойного знакомства.
Увы! Если мы подумаем, что Бернс теперь спит «где жестокое негодование уже не терзает его сердце»57 и большая часть прекрасных дам и изящных кавалеров
Надеяться уже было нечего, что гений Бернса когда-нибудь достигнет совершенной зрелости или создаст что-нибудь достойное его. Мелодия его души была разрушена на сладкое дыхание естественного чувства, но грубая рука судьбы коснулась теперь струн. А между тем какая гармония заключалась в нем, какой музыкой звучали даже его диссонансы. Дикие звуки имели одинаковое очарование для развитых и неразвитых людей; все чувствовали и понимали его дивное дарование. «Если ночью он входил в гостиницу, когда уже все спали, то известие о его приходе распространялось немедленно от подвала до верхнего этажа, и через 10 минут хозяин и все жильцы были на ногах». Несколько светлых поэтических минут появлялись еще в его жизни, когда он писал песни, и нетрудно представить, с какой жадностью бросался он на это занятие, отвергая всякую другую награду, кроме той, которую доставлял ему собственный труд. Ибо душа Бернса, хотя оскорбленная и разбитая, еще жила полной нравственной силой, сознавая все свои ошибки и унижения и этим унижением решившись совершить благородное дело самопожертвования. При этом он чувствовал, что при всех его «легкомысленных поступках, погубивших его», свет все-таки был несправедлив и жесток к нему. Он молча апеллировал к другому, более спокойному времени.
Не как нанятый солдат, а как патриот, он хотел сражаться за славу своей родины, поэтому отказался от скудного жалованья и усердно служил волонтером. Не лишим его этой последней радости в жизни, но пожелаем, чтоб апелляция, обращенная к нам, была не напрасна! Деньги были ему не нужны, он боролся и без них. Гинеи уже давно исчезли, а его благородный отказ принять их еще долго будет жить в сердцах и говорить в его пользу.
Теперь мы пришли к кризису жизни Бернса, потому что дела приняли такой оборот, что продолжаться более не могли. Если нечего было ждать улучшения, то натуре оставалось немного времени выдерживать трудную борьбу против мира и самого себя. У нас нет медицинских указаний, насколько могла в этот период продлиться еще жизнь Бернса, следует ли в некотором смысле смотреть на его смерть как на случайное событие или как на естественное следствие предшествовавших событий. Последнее мнение, по-видимому, более вероятное, но, во всяком случае, не прочное. Но все-таки улучшение в положении Бернса, какое бы там ни было, близилось. Ему предстояло три исхода – так по крайней мере кажется нам – поэтическая деятельность, сумасшествие или смерть. Первый, при продолжительной жизни, был еще возможен, хотя невероятен, потому что касался физических сил. А между тем Бернс обладал железным характером. Если б он мог видеть и чувствовать, что в нем заключалась не только вся его слава, но его первый долг и верное лекарство против всех болезней его! Второй исход еще менее был вероятен, потому что ум его принадлежал к самым светлым и прочным. А затем оставался третий; не медленно, а поспешно удалился он в ту страну покоя, куда не проникают ни вьюги, ни бури и где даже самый усталый путник снимает наконец свою ношу, как бы тяжела она ни была.
Глядя на этот печальный конец Бернса, как он, лишенный действительной поддержки и не согретый сочувствием, постепенно падал, благородные души нередко с грустью рассуждали, что многое можно было бы сделать для него. Советом, истинным и дружеским участием он мог бы быть спасен для себя и для мира. Мы полагаем, что в этом взгляде более нежности сердца, чем справедливого суждения. Нам кажется сомнительным, чтобы какой-нибудь богатый, умный и благонамеренный человек мог чем-нибудь помочь несчастному Бернсу. В советах, которые едва ли кому приносили пользу, он не нуждался; его ум мог так хорошо отличать правое от неправого, что едва ли удавалось это какому-нибудь другому человеку. Убеждение же, которое могло послужить ему на пользу, заключается не в голове, а в сердце, куда не втиснет его никакой аргумент и никакая сила. Относительно же денег мы не думаем, чтоб это был его существенный недостаток, и не понимаем, как какой-нибудь частный человек, даже с согласия Бернса, мог доставить ему независимое состояние и при этом прочную надежду на улучшение его положения.
Грустна та истина, что едва ли в каком бы то ни было обществе найдутся два человека, из которых один был бы настолько добродетелен, что дал бы денег, а другой принял их как необходимый дар, не оскорбив при этом нравственного чувства. Но в том то и дело, что дружбы в древнем героическом смысле не существует более; за исключением некоторых родственных случаев ее даже и не считают добродетелью. Глубокий наблюдатель человеческой жизни заметил, что «покровительство» или, другими словами, денежная поддержка да будет «дважды проклята»! Проклят тот, кто дает, и тот, кто берет! Относительно внешних обстоятельств – это сделалось правилом, относительно же внутренних – это было и должно быть правилом. Никто не жди действительной пользы от другого, но каждый довольствуйся той помощью, которую сам может приобрести. Это, полагаем мы, есть принцип новейшей чести и исходит из того чувства гордости, которое служит основанием нашей социальной нравственности. Многие поэты были беднее Бернса, но ни один из них не был так горд, вследствие чего нетрудно предположить, что даже королевская пенсия была бы для него скорее бременем, а не пользой.