Герои, почитание героев и героическое в истории

Карлейль Томас

В этом отношении Бернс, хотя его и нельзя назвать абсолютно великим поэтом, проявляет свои способности, свой оригинальный гений лучше, чем если б он оставил нам большее количество произведений, чем то, которым мы владеем. Он по крайней мере является поэтом, как бы созданным самой природой, а природа, в сущности, и есть главная сила, создающая поэтов. Нам нередко приходится слышать, что те или другие внешние условия необходимы, чтоб быть поэтом. Ему необходима некоторая дрессировка, он, например, должен изучать старинных драматургов и этим способом познакомиться с поэтическим языком, как будто поэзия заключается в языке, а не в сердце. Другие, напротив, утверждают, что поэт должен родиться в известном сословии и находиться на короткой ноге с высшим обществом, так как ему необходимо видеть свет. Относительно последнего условия следует заметить, что это дело далеко не трудное, если у него есть глаза, чтобы видеть. Без глаз, разумеется, подобная задача была бы нелегка: слепой может объехать весь мир и ничего не заметить. Но к счастью,

каждый поэт родится в свете и может глядеть на него охотно или неохотно каждый день и каждый час своей жизни. Таинственный механизм человеческого сердца, истинный свет и непроницаемый мрак человеческой судьбы можно встретить не только в шумных столицах и салонах, но во всякой хижине и землянке, где только ютится человек. Разве зачатки всех человеческих добродетелей и пороков, страсти Борджиа и Лютера не изображены в слабых или сильных чертах на совести каждого человека, если он только честно анализировал себя?

Но иногда к злополучному поэту относятся с еще более жесткими требованиями. Ему намекают, что ему следовало бы родиться по крайней мере двести лет назад, потому что поэзия около этого времени покинула землю и теперь немыслима. Подобное убеждение, как паутина, охватило всю литературную ниву, но оно не помешало развитию растения, а Шекспир или Бернс, вступая на эту ниву, молча смахивали насевшую паутину. Разве гений не представляется невозможностью до тех пор, пока не проявит свою силу? Зачем зовем мы его оригинальным и новым гением, когда мы знаем, где находится его мрамор и какое здание он намерен из него выстроить? Материала вдоволь, да работника нет; не темнота мешает нам видеть, а плохой глаз. Жизнь шотландского поселянина была крайне жалка и груба, пока Бернс не признал ее человеческой жизнью и не придал ей значения в глазах всех людей. Тысячи битв остаются невоспетыми, но «раненый заяц» не погиб для потомства; мы проникаемся невольно сожалением при виде его безмолвной предсмертной борьбы, потому что здесь был поэт. Наш «вечер всех святых» чуть ли не со времен друидов обыкновенно был обставлен суеверным страхом или диким смехом, и ни одному Теокриту не приходило в голову, что в нем заключается материал для шотландской идиллии, пока не явился Бернс. Мы еще повторяем: дайте нам истинного поэта, окружите его какими хотите условиями, и у нас в истинной поэзии недостатка не будет.

Кроме поэтического чувства, все произведения Бернса проникнуты природной, оригинальной силой, напоминающею зеленые поля и дикие горы; они дышат жизнью, в них выражается человек, стоящий близко к природе. Вместе с силой они проникнуты нежным чувством, вылившимся из сердца без всякого насилия. Бернс то трогает, то воспламеняет вашу душу, в нем вместе с мужеством и страстным огнем героя соединяется кротость, трепет, сострадание женщины. Ему доступны слезы, и пожирающее пламя страсти таится в его груди, как таится молния в туче. Он чутко прислушивается к каждому звуку человеческого чувства: пошлое и возвышенное, грустное, смешное и радостное – ничто не ускользает от этой «нежной и всеобъемлющей души». При этом с какой дикой, быстрой силой он овладевает своим предметом, какой бы он ни был, каким смелым, верным взглядом обнимает он всю картину, освещая малейшую черту, схватывая предмет во всех его мельчайших подробностях и ни разу не уклоняясь на ложный путь. Если нужно доискаться истины, то никакая софистика, никакая узкая логика не в состоянии остановить его. С энергией и уверенностью проникает он в самую суть вопроса и произносит свой приговор с такой выразительностью, которую забыть невозможно. Идет ли дело об описании, изображении видимого предмета? Ни один поэт не владеет такой кистью, как Бернс. Он с первого взгляда схватывает характеристические черты, – два, три штриха, и портрет готов, портрет, отличающийся поразительным сходством, несмотря на грубый язык и нередко неуклюжий стих художника. Можно сказать, что Бернс чертит свои произведения углем, а между тем рисунки самого Ретша едва ли отличаются такой выразительностью и точностью.

Ясность взгляда мы назвали основой всякого таланта, потому что, не видя предмета, мы не имеем возможности понять и оценить его по достоинству, дать ему место в нашем воображении и изобразить его согласно нашему внутреннему чувству. А между тем само по себе это еще не составляет особого преимущества, оно может быть по плечу как великому, так и самому обыкновенному таланту. Гомер в этом отношении превосходит всех поэтов, но, странное дело, – Ричардсон и Дефо разве немногим уступают ему. Таким образом, это качество собственно принадлежность так называемого живого ума и вовсе не намекает на другие высшие дарования, заключающиеся в человеке. В приведенных нами трех образцах это качество соединено с многословием. Их описания слишком подробны и растянуты. У Гомера еще прорывается огонь, хотя по временам и как бы случайно, у Дефо же и Ричардсона нет и следов этого огня. Бернс, напротив, отличается ясностью и вместе с тем непоколебимой силой мысли. Силу его мысли подтверждают ясно, хотя и не вполне, выражения, встречающиеся в его стихотворениях. У кого найдете вы более метких слов, метких по их пламенной энергии, убедительности и точности. Иногда одна фраза рисует целый предмет, целую сцену.

И действительно, эта сила руководила всем умом Бернса, она проникает все его суждения, чувства. Профессор Стюарт говорит о нем с некоторым удивлением: «Все умственные дарования

Бернса, насколько я могу судить, были одинаковой силы. И его страсть к поэзии была скорее результатом его восторженной и страстной души, чем его гения, который исключительно был создан для этого рода умственной деятельности. Судя по его разговору, можно было заключить, что он был бы способен отличаться на каком угодно поприще». Но это, если мы не ошибаемся, было всегда особенной и истинной принадлежностью действительно поэтического дарования. Поэзия, за исключением тех случаев, где она является только тупоумной, слезливой чувствительностью, не составляет отдельной способности, которую можно приложить к другим способностям или отнять от них, но скорее выражает результат их общей гармонии и полноты. Чувство, дарования, присущие поэту, присущи также в больших или меньших размерах каждой человеческой душе. Фантазия, поражающая ужасом в Дантовом «Аде», та же самая способность, только в слабейшей степени, которая произвела на свет этот очерк. Поэт потому с такой силой говорит людям, что он во всяком отношении более человек, чем они.

Шекспир, как справедливо было замечено, высказал в своих трагедиях ум, достойный править государствами. Относительно философского развития ума Бернса мы можем всего менее судить. Развитие это, по-видимому, должно было ограничиться самыми скромными условиями. Философское учение ему было незнакомо, и только усиленным трудом и на короткое время удавалось ему проникать в область великих идей. Но тем не менее в его произведениях заметны если не ясные доказательства, то некоторые намеки на это развитие. Мы видим в них неудержимую, гигантскую, хотя чуждую образования, силу и вполне понимаем, отчего в разговорах своим верным пониманием жизни и людей он поражал удивлением лучших мыслителей своего века и родины.

Умственные дарования Бернса, кроме силы, отличаются еще изяществом. Даже самые деликатные общественные отношения не ускользали от его взора, – они были родственны и близки его сердцу. Логика сената и форума неизбежна, но не всегда достаточна, – высшая истина нередко ускользает от ее внимания. Логика действует словами, а «высшее», было сказано, нельзя выразить словами. Мы имеем полное основание верить, что восприимчивое, нежное, хотя неразвитое чувство таилось в Бернсе и к этой высшей истине. Стюарт «удивлялся», что Бернс составил себе верное понятие о социальной теории, но мы думаем, что вещи более возвышенные, чем социальные теории, были ему давно знакомы. Прислушаемся, например, к следующему рассуждению.

«Мы ничего не знаем, – пишет он, – об устройстве нашей души, поэтому и не можем объяснить ту прихоть, вследствие которой нам доставляют удовольствие вещи, не производящие никакого впечатления на других людей. У меня весной бывают любимые цветы, я всегда с особым удовольствием смотрю на маргаритку, гиацинт и шиповник. Никогда без душевного волнения, близкого к восторженному благоговению или поэзии, не мог я слышать громкого свиста чибиса в летний полдень или дикого, неумолкаемого щебетания целой стаи дроздов в осеннее утро. Скажи мне, дорогой друг, отчего это происходит? Машина ли мы, пассивно воспринимающая, подобно эоловой арфе, случайные впечатления, или эти явления указывают на присутствие в нас чего-то высшего? Я держусь того мнения, что в них заключаются явные доказательства бытия Бога, создавшего все, а также доказательства духовной и бессмертной человеческой природы и загробной жизни».

На силу и деликатность разума нередко смотрят как на нечто совершенно отличное и часто не зависящее от силы и деликатности самой натуры. Необходимость языка требует этого, но в действительности в этих качествах нет различия, они, за исключением особых случаев и причин, постоянно идут рука об руку. Человек сильного разума по правилу бывает человеком сильного характера, но деликатность первого редко отделяется от деликатности второго. Во всяком случае, каждому известно, что в стихотворениях Бернса ясное понятие идет о бок с ясным чувством, и его «сердечная теплота» ничуть не уступает «свету его разума». Он человек со страстной душой. Его страсти не только сильны, но и благородны, и такого рода, которым обязаны своим появлением великие добродетели и поэтические создания. Его вдохновляет благоговение, любовь к природе, это же самое заставляет его понимать красоту и исторгает из сердца дивные, пленительные звуки. Старая, верная пословица говорит: «Любовь поощряет знание», – но в знании-то и заключается вся сила поэта, его развитие и деятельность.

Мы уже говорили о пламенной, всеобъемлющей любви Бернса как об отличительном признаке его натуры, который одинаково проявляется у него на словах и на деле, в жизни и произведениях. Это нетрудно подтвердить многими примерами. Не только человек, но все, что в материальном и нравственном мире окружает человека, имеет значение в его глазах; «маргаритка», «стая дроздов» и «одинокий чибис» равно дороги его сердцу, все живут с ним на земле, со всеми соединяет его таинственная связь. Трогательно видеть, как он, при всей своей бедности, посреди зимней стужи, царствующей не только в полях, но и в его собственном сердце, думает о «глупом ягненке» и «беспомощной птице» и оплакивает страдания, причиненные им беспощадною бурею. Он – обитатель жалкой землянки, с полусгнившею кровлей, сочувствует их горю, и это сочувствие выше проповедей о милосердии, потому что в нем заключается самое милосердие. Но сочувствие Бернса неисчерпаемо, его душа проникает во все сферы бытия, ее влечет всюду, где только есть жизнь.