Герои, почитание героев и героическое в истории
Шрифт:
И таким явился перед нами этот мужик с душой, подобной эоловой арфе, струны которой, тронутые обыкновенным ветром, звучали мелодиями, полными выражения. И для такого человека свет не сумел придумать лучшего дела, как ссориться с контрабандистами и целовальниками, высчитывать акциз и ревизовать пивные бочки. И на такой утомительный труд был растрачен могучий дух, а между тем пройдут целые сотни лет, пока нам будет дан другой подобный, чтоб мы растратили его и в другой раз.
Все, что осталось от Бернса, заключается в его произведениях. Но они составляют только скудную, малую частицу его души. Слабые проблески гения, не успевшего развиться окончательно, так как для совершенного развития требуется образование, свободное время, истинный труд, продолжительная жизнь, а всего этого ему недоставало. Все его стихотворения, за небольшими исключениями, написаны случайно, без всякого заранее обдуманного плана, и выражают страсть, мысль или прихоть, занимавшие его в минуту творчества. Никогда не удавалось ему обнять предмет со всех сторон, употребить на него все свои силы, растопить его
Ответа на этот вопрос придется искать недалеко. Преимущество произведений Бернса выходит из ряда вон: ни в области поэзии, ни прозы не отыщешь ничего подобного, а между тем нет ничего легче подметить его, – это его искренность и правдивость. В его произведениях нет вымышленных радостей или страданий, приторной сентиментальности, натянутой мысли или чувства. Изображаемая им страсть действительно пылает в любящем сердце, высказанная им идея – плод его собственного разумения. Он пишет не понаслышке, но по собственным наблюдениям и опыту. Он изображает ту самую среду, в которой жил и трудился. Этой среде, несмотря на ее грубость и скромность, присущи прекрасное чувство и благородная мысль, возбуждающие и ободряющие его душу. Так он высказывается не из пустого тщеславия или интереса, а оттого, что его сердце слишком переполнено, чтобы молчать. И он выражает это мелодическими «родными звуками», в чем именно и заключается оригинальная прелесть его произведений. Вот тайна, которая заставляет читать писателя и не отрываться от его созданий: писатель, желающий тронуть и убедить других, должен прежде всего сам убедиться и проникнуться чувством.
Каждому поэту, каждому писателю мы можем сказать: будь правдив, если хочешь, чтоб мы тебе верили. Пусть человек только выразит правдивую мысль, искреннее чувство и действительное состояние своего сердца, и другие люди – так удивительно связаны мы взаимною симпатией – будут и должны его уважать. По развитию и понятиям мы можем стоять выше или ниже оратора. Но в обоих случаях его слова, если они искренно и справедливо высказаны, найдут отзвук в нашей душе. Потому, несмотря на все случайные, внешние или внутренние различия, человеческому сердцу также присуще общее сходство, как и человеческому лицу. Этот принцип, по-видимому, весьма прост, и в том еще не велика заслуга Бернса, что он создал его. Но дело не в принципе, а в практическом применении его, что и составляет величайшую трудность, с которою приходится бороться всем поэтам и которую редкий одолевает. Ум, неспособный отличать лжи от истины, сердце, неспособное любить при всех опасностях и ненавидеть при всех соблазнах, – гибельны для писателя. Если к этим недостаткам присоединить еще желание отличиться, сделаться оригинальным, то в конце концов на сцену выступит аффектация, такой же бич для литературы, каким бичом для нравственности оказывается лицемерие. Этого недостатка не чужды даже величайшие из писателей. Страстное желание отличиться нередко удовлетворяется обманчивым успехом, так что тот, от кого можно было ожидать многого, является с произведениями крайне несовершенными.
Байрон, например, был необыкновенный человек, но если взглянуть на его поэзию, то окажется, что она далеко не безукоризненна. Вообще говоря, мы должны заметить, что в ней недостает правдивости. Он освежает нас не божественным источником, а обыкновенными крепкими напитками, раздражающими желудок, но нередко поселяющими в человеке отвращение к ним или даже болезнь. Разве его Чайльд-Гарольды и Гяуры действительные люди, т. е. поэтически возможные и мыслимые люди? Не кажутся ли все эти характеры, не кажется ли самый характер их автора, нередко проглядывающий в них, неестественными, невозможными в действительной жизни, но изображающими нечто, долженствующее казаться грандиознее самой природы? И действительно, это бурное существование, вулканический героизм, сверхчеловеческое презрение и мрачное отчаяние, сопровождаемое страшными взглядами и скрежетом зубов, не породят ли более на неистовое беснование актера в какой-нибудь жалкой трагедии, продолжающейся три часа кряду, чем на действия человека в серьезной игре жизни, долженствующей продлиться семьдесят лет? На наш взгляд, все лучшие его произведения отличаются этим ложным и театральным характером. Может быть, один «Дон Жуан», в особенности его последние песни, представляет единственно правдивое произведение, написанное им, единственное произведение, где он является тем, чем он действительно был. Изображаемый им предмет так интересует его, что он на время забывает самого себя. А между тем Байрон ненавидел этот порок, и мы вполне верим, что он всей душой презирал его и на словах вел с ним постоянную войну.
Даже великим умам трудно усвоить себе первую потребность, по-видимому, простейшую из всех, именно потребность «читать
Впрочем, нужно заметить, что мы здесь говорим только о стихотворениях Бернса – произведениях, которые не могли препятствовать или задерживать его вдохновение. Большая часть его писем и других прозаических отрывков ни в каком случае не заслуживают этой похвалы. Они не отличаются уже тем естественным, правдивым характером, но в них, напротив, не только все натянуто, но даже ложно и извращено. Самый слог напыщен, а изысканные высокопарные выражения составляют даже резкий контраст с его слабыми стихотворениями, которые все-таки не лишены некоторой энергии и грубой простоты. Таким образом, выходит, что нет, по-видимому, человека, который бы не страдал аффектацией. Сам Шекспир и тот нередко впадает в эту крайность.
Но и к этим письмам Бернса, если придерживаться строгой справедливости, следует отнестись снисходительно, во-первых, потому, что он не вполне усвоил себе язык, на котором писал. Хотя слог его по временам и отличается оригинальностью, но он не владеет до такой степени английской прозой, как владеет он шотландским стихом, его прозе недостает ни огня, ни глубокого чувства. В письмах этих виден человек, силящийся что-то выразить, а между тем у него нет для этого подходящего органа. Во-вторых, Бернс заслуживает еще снисхождения вследствие своего особенного общественного положения. Его корреспонденты состояли большею частью из людей, отношения которых к себе он хорошенько не уяснил. Поэтому к одним он относится недоверчиво и враждебно, другим же, напротив, льстит, причем ударяется в такой слог, который, по его мнению, может им понравиться. Но во всяком случае, мы не должны забывать, что эти промахи в его письмах составляют не правило, а исключение. Когда же он переписывается с близкими друзьями и в своих письмах затрагивает действительные интересы, его слог отличается простотой, энергией, выразительностью, даже изяществом. Письма его к миссис Данлоп в особенности превосходны.
Но возвратимся к его поэтическим произведениям. Кроме искреннего чувства, он обладает еще другой оригинальной способностью – усваивать интерес ко всем предметам, которых он касается. Обыкновенный поэт, как и обыкновенный человек, постоянно ищет во внешних обстоятельствах поддержку, которую он может найти только в самом себе. В том, что ему близко знакомо, он не признает никакой формы или прелести. Родина представляется ему не поэтической, а прозаической.
По его мнению, поэзия обитает в каком-то прошедшем, далеком, условно-героическом мире и если б судьба занесла его в этот мир, то он был бы счастлив. Отсюда происходит бесчисленное количество романов, окрашенных в розовый цвет, и героических поэм, действие которых происходит не на земле, а скорее около луны. Отсюда – наши девы солнца и рыцари креста, коварные сарацины в чалмах, медно-красные вожди и другие свирепые личности, взятые из героических времен или героических стран и постоянно фигурирующие в наших поэтических произведениях. Но да будет мир над ними!
А все-таки недурно бы сказать речь поэтам, которую сказал людям великий моралист своего века, именно речь «об обязанности оставаться дома». Пусть они убедятся, что героический век и героические страны им немного помогут. Их жизнь привлекает нас не потому, что она лучше и благороднее, но вследствие того, что она отлична от нашей, – да и это преимущество, по нашему мнению, преходящее. Разве наш собственный век также не сделается древним, разве он не усвоит себе также прародительского оригинального костюма и не будет составлять контраста с прошедшими веками, а станет с ними на одну ступень? Интересует ли нас Гомер потому, что он писал о событиях, случившихся за двести лет до его рождения, или потому, что он описывал то, что происходит в Божием мире и в человеческом сердце и что будет происходить через тридцать веков? Пусть наши поэты обратят внимание, действительно ли их чувства прекраснее, правдивее, а взгляд их глубже, чем у других людей. Если это так, то им нечего бояться, будь их сюжет даже самый скромный, если же нет, то им придется только рассчитывать на эфемерный успех, хотя сюжет их будет один из высочайших.
Мы полагаем, что поэту нечего далеко искать сюжета для своих произведений. Элементы его искусства заключаются в нем и вокруг него. Для него идеальный мир не отделен от реального, но заключен в нем же, – да он для того и поэт, что может подметить его здесь. Всюду, где есть небо над ним и мир вокруг него, там поэт на своем месте. Потому и здесь существует человеческая жизнь, с ее бесконечными желаниями и крохотными событиями, вечно тщеславными, вечно новыми стремлениями, страхом и надеждой, таинственностью, полной мрака и света, присущей каждому веку или стране с тех пор, как начал жить первый человек. Разве каждое смертное ложе, будь оно хоть последнего мужика, не есть пятый акт трагедии? Разве любовь и браки до того устарели, что у нас не может быть и комедии? Разве, наконец, человек сделался вдруг так серьезен, что всякий смех покинул его? Жизнь и человеческая природа все то же, какие были и какие будут. Но поэтому необходим глаз, чтобы видеть, сердце, чтобы понимать, а иначе жизнь не будет иметь для него никакого значения. А если она не имеет для него значения, то он не поэт и сам Дельфийский оракул не сделает его поэтом.