Герои, почитание героев и героическое в истории

Карлейль Томас

Итак, гигант Мирабо заключен в Венсеннскую крепость. Его душа волнуется, кипит и негодует на это насилие, вопль отчаяния оглашает немые стены. Унижен и опозорен в глазах целого мира этот гордый и честолюбивый человек; его золотые надежды разлетелись в прах, его жизнь загублена и разбита. Его отец глух по-прежнему, глух, как судьба; ни просьбы, ни ходатайства не трогают его. Скрипнули ржавые петли, захлопнулись тяжелые двери – и горе тебе! Из громадного Парижа доносится неумолкаемый гул и шум, – ты видишь его башни, освещенные вечерней зарей, а тебе, несчастному, ни утро, ни вечер, ни даже перемены времен года не приносят свободы. На земле ты забыт, а на небо нет надежды. Никакие горячие мольбы не могут расшевелить старого маркиза – он, повторяем, глух, как судьба. В этой крепости тебе суждено прожить сорок два месяца, а между тем гардероб наследника Рикетти истощился, он жалуется, что все его платье худо и ему нечем прикрыться от стужи. Зрение его слабеет, и в нем начинает развиваться наследственная болезнь в почках. Врачи, для сохранения жизни, предписывают ему верховую езду. «Согласен,

но только в стенах крепости», – отвечает маркиз, и, таким образом, графу Мирабо приходится прогуливаться верхом в садике, имеющем не более сорока шагов, окруженном высокими стенами и башнями.

А между тем не думайте, что Мирабо проводит свое время только в слезах да жалобах. Нет, подобно Диогену, он далек от того, «чтоб плакать и рыдать, вложив палец в глаз, об том, что у него нет другой бочки»⁵⁰. Такой пламенной массы жизни, которую не под силу было бы разбить молотом самих циклопов, в то время не существовало во всей Европе. Его нельзя было назвать могущественнейшим человеком из современных ему людей, – не в огне, а в свете сила, – но все-таки его энергия, обилие жизни, обаятельный характер доказывали, что в нем заключена прочная, непоколебимая сила.

Бурные, дурно направленные страсти, душевные волнения, внешний беспощадный гнет – все это могло бы сломить десятерых, а между тем Габриель Оноре, при подобных трудных условиях, остался цел и невредим. Полицейский офицер из сострадания и в силу прежнего обещания разрешает ему переписываться с Софией, но с условием, что письма будут вскрываться и затем, по прочтении, отдаваться ему на хранение. Письма Мирабо – это огонь и слезы, но только не а-ля Вертер, а а-ля Мирабо. Кроме этих писем, ему еще приходилось писать просьбы к отцу, каяться перед ним в своих грехах, вести переписку с друзьями, чтоб при их посредничестве передавать как-нибудь эти просьбы маркизу. Одним словом, у него была целая масса корреспонденции. Помимо этого занятия, он мог еще читать, хотя и с большими ограничениями, сочинять и компилировать книги вроде «Эротической библии», которую нельзя рекомендовать ни мужчине, ни женщине. Его благочестивый биограф закрывает свое лицо при этом скандалезном произведении и жалобно прибавляет, что о нем нечего сказать. Относительно же переписки с Софией нужно заметить, что она долгое время хранилась в бюро Ленуара и только в 1792 году была найдена Манюэлем, прокуратором коммуны, и увидела свет. Собрание этих писем вызывает обыкновенно слезы у сентиментальных душ, но автор настоящего очерка старается воздержаться от них, по крайней мере здесь, за неимением места; впрочем, во всяком случае, это в своем роде превосходные любовные письма.

Но чем «венсеннская переписка» вызовет еще более слез у чувствительных людей, – так это ее прискорбным результатом. Через несколько лет любовники, которых разлучили в Голландии и которым, чтоб спасти их от самоубийства, разрешили переписываться, снова увиделись, и свидание это происходило под покровом ночи, в комнате у Софии, в Провансе. Мирабо приехал издалека и был одет крестьянином. Вы, может быть, думаете, что они бросились друг другу в объятия, вместе поплакали о смерти ребенка и припомнили пережитые ими скорби и страдания? Ничуть не бывало: они стояли друг против друга, жестикулируя, как ораторы, менялись взаимными упреками в неверности, голоса их делались громче и громче, пока наконец, опустив руки, они не разошлись, чтоб никогда более не увидеться на земле.

В 1789 году Мирабо уже сделался всемирной знаменитостью. София скрылась от глаз мира и незаметно проживала в городке Гиени.

9 сентября, может быть, Мирабо гремел в Версале, и речь его была подхвачена и разнесена по всему миру журналами. София, два раза потом выходившая замуж, окруженная непроглядным мраком отчаяния, лежала на софе, подле жаровни с раскаленными угольями, чтоб умереть смертью несчастной. Не говорили ли мы, что путь верной любви не всегда гладок и ровен?

Наконец, почти через два года, после просьб и ходатайств, Мирабо освобождают из заключения. Но судьба не вводит его вновь в покинутую им семью (с семьею, женою и прошедшим он покончил давно), бросает его в огромный пустынный мир, где, подобно ветхозаветному Измаилу, он может поохотиться и попытать счастья. Взгляни на него, читатель, и ты признаешь в нем замечательного человека. Хотя он опозорен, но не унижен. Хотя мир смотрит на него как на погибшего человека, «но в душе он не погибший человек и никогда им не будет. Какой энергией и огнем наделен он, в нем соединены и громадные дарования, и мелкое тщеславие, легкомыслие и благоразумие, пороки и добродетели. Он при самых трудных обстоятельствах не уступает судьбе ни одного шага, но сам предъявляет ей требование. Его гордая, озлобленная и изуродованная гнетом и преследованиями душа сбрасывает с себя оковы и спешит на бой, как будто веря в полную победу. Скорее почтовых лошадей! – и он мчится в Понтарлье и требует от безансонского парламента отменить «заочный» приговор и вновь приставить голову к бумажному изображению. Неукротимый гигант садится добровольно в тюрьму, – говорит громовые речи в свою защиту, от которых трепещут члены парламента, к которым прислушивается целая Франция, – и голова, при самых вежливых извинениях судей, соединяется с бумажным туловищем. Монье и Руффе смотрят на него как на бесстыдного человека, – изумленный мир признает в нем одного из даровитых людей.

Даже сам маркиз не может удержаться от похвалы, хотя условной. Упрямый старик проиграл все свои знаменитые процессы, понеся при этом громадные потери, – его богатство рушилось, проекты не удались и самые «Lettres de cachet» потеряли

силу и смысл. По случаю этих прискорбных обстоятельств он собрал вокруг себя своих детей, в шутку называет себя инвалидом, способным только сидеть у камина, чинить и заштопывать старую голову. Он не отказывает им в добрых советах, но не награждает их уже «Lettres de cachet» и подобными благодеяниями. Здесь, у камина, подобно тихому вечеру после бурного дня, покоится он, не метая более «громовых стрел». По временам только яркий огонек в форме меткого слова, дельного замечания вспыхивает в нем и горит до конца. В небольшом каталоге добродетелей графа Мирабо не нужно упускать из виду его искреннюю любовь к отцу, которая заставляла его забывать и прощать все жестокости последнего.

Хотя Мирабо и покончил с безансонским парламентом, но жить человеку без денег не совсем-то удобно. Если б жена не разошлась с ним, то можно бы было надеяться на осуществление блестящих надежд, потому что тесть близок к смерти. Ловкий и не стесняющийся никакими препятствиями, Мирабо весною 1783 года отправляется в Э приводить в смятение парламент и требует, чтоб жена жила вместе с ним… Слава его разносится по всей Франции и всему миру, английские путешественники, знатные иностранцы нарочно съезжаются в Э, – суд набит сверху донизу. С демосфеновским красноречием и пафосом раскаявшийся супруг требует возвращения ему жены. Но мир и парламент не знают, что думать, они уверены только в одном, что это даровитый оратор, которого когда-либо случалось слышать. Но несмотря на это, дело его все-таки проиграно, жену ему не возвращают, а следовательно, он не получает денег. Взять приступом счастье не удалось, он отступил с обманутыми надеждами, и положение его еще более ухудшилось… Средств жизни у него нет, и даже маркиз начинает посматривать на него косо. Ему остается только, подобно Измаилу, ум и энергия; в них заключается вся его надежда, они не изменят ему, – на другую же опору нечего рассчитывать. Человеку, одаренному громадными дарованиями и громадной душевной силой, остается только, чтоб употребить их в дело, прибегнуть к бесчестию, презреть все и опрокинуть все препятствия. В кармане у него только жалобы кредиторов, он лишен семьи, родины, состояния, – неизбежная гибель грозит ему. И при таких условиях нужно жить и бороться.

Жизнь, разбитая им самим и другими, вызывала у него слезы, хотя его нелегко было тронуть. Испытав бурю, сломившую ее, он утратил всякую надежду на возвращение блеска и значения. Человек с более слабым характером не вынес бы таких ударов и умер, опился бы водкой или отравился мышьяком, но Мирабо уцелел. Мир не был другом ему, а он не мог сочувствовать законам и формулам этого мира, объявил ему войну и был побежден, хотя и не совсем.

Люди подобной силы, как Мирабо, способные, в случае нужды, опрокинуть формулы, загораживающие им дорогу, всегда сумеют укрыться позади них. Несмотря на то что он лишился уважения мира и общество с его законами и правилами уже изрекло над ним свое проклятие, но тем не менее он не погиб, не предался отчаянию, малодушию или бесплодному унынию. Наперекор миру он жив, полон энергии. Мир не в состоянии отнять у него сознания собственного достоинства, не может лишить его искреннего, теплого чувства, питаемого им к другим людям, – есть пределы, переступить которые не заставят его ни мир, ни дьявол. Это колосс – могучая скала, которую разбивает молния, но она широкой пятой уперлась в землю, пустила глубокие корни и противится всякому разрушению. Весьма верно заметил один моралист: «Нельзя желать, чтоб кто-нибудь из людей впадал в ошибку, а между тем нередко случается, что после ошибки или даже преступления в человеке развивается нравственная сила и именно в то время, когда все другие силы уже оставят его».

Во время этого грустного периода Мирабо скитается всюду: он побывал в Германии, Голландии и Англии, но нигде не может успокоиться, нигде не находит приюта. Жизнь его проходит в изыскании средств существования «ото дня ко дню». Расточительный, не умея ограничивать издержек, он постоянно находится в долгах, выпутаться из которых нужно или усиленной деятельностью, или более искусным устройством своих финансовых дел. Его доходная статья – это ум, он владеет пером и головой, а главная сила его заключается в том, что он «демон невозможного». Он постоянно носится с грандиозными проектами, – которые озарят и согреют весь мир, – но нередко эти проекты до такой степени неосуществимы, что он заменяет их другими, переделывает, не утрачивая ни на минуту надежды на их осуществление. С неутомимостью паровой машины он пишет памфлеты об «ордене Цинцинната», «Вашингтоне», «графе Калиостро» и бриллиантовом ожерелье. У него много сотрудников и помощников, вроде Мовильонов и Дюмонов, деятельностью которых, при собрании разного рода материалов, он отлично пользуется. Он пишет целые тома сочинений, но, в сущности, это те же самые памфлеты, полемизирует с Кароном Бомарше относительно парижского водопроводного общества, – Карон мечет в него свои острые стрелы, на которые он отвечает, демонически «качая горами и лесами».

Он находится в дружеских отношениях со многими людьми. Его искренность, доверчивость, искусство нравиться не покидают его. Но дружба, оказываемая дарованиям человека, а не его репутации, довольно сомнительна, и бедный, разорившийся Рикетти, не утративший еще своей прежней гордости, чувствует это и понимает как нельзя лучше. Зато дружба его с женщинами отличается более интересным характером. Он запутан в целую систему женских интриг, следующих за ним всюду. Он путешествует редко без женщины, с которой, по взаимному условию, живет год, два или более. Относительно этого громадного отдела в истории Мирабо остается только сказать, что его слабость к женщинам была велика, чудовищна и ни в каком случае не извинительна…