Герои, почитание героев и героическое в истории

Карлейль Томас

И действительно, вдумываясь в это событие, мы можем смело сказать, даже несмотря на ужас кумушек, что едва ли на всем земном шаре в это время родился подобный исполин-ребенок, как Габриель Оноре, родившийся в «замке Биньон, близ Парижа». Единственное исключение, впрочем, составляют Иоганн Вольфганг Гете, увидевший свет несколько месяцами позже Габриеля, во Франкфурте-на-Майне, и Роберт Бернс, спустя десять лет после этого вступивший в мир в бедной, жалкой землянке, едва противившейся ветру, в графстве Эйр, в Шотландии. Это были в то время замечательные люди, посредством которых всемирная история идет вперед. Если б эти люди всегда получали истинное образование и развитие – что за мир был бы тогда! Но к сожалению, случается наоборот. И только немногие, как, например, Гете, поборют мир с его мрачными невзгодами и сияют в нем подобно солнцу. Большинство же только титанически борется с ним, падает под его ударами, так что вместо солнца мы видим только молнию, нередко пожар, одинаково гибельные.

Но что бы ни обещало будущее, а маркиз Мирабо решился дать

своему сыну и наследнику такое образование, которое не получал ни один Рикетти. Так как он сам был мировым учителем, то в подобном намерении не было ничего странного, но результаты вышли плачевные. Если смотреть на это дело издали и беспристрастно, то невольно подивишься доброму маркизу и не знаешь – смеяться или плакать над ним, пока наконец не убедишься, что нужно делать и то и другое. Лучшего продукта природы, как этот «огромный Габриель», нечего было и желать. Он «бил свою няньку», но также и любил ее, как любил целый мир. В нем таились широкие желания и прихоти. Его одинаково привлекало как пошлое, так и высокое, – другими словами, в нем заключалась громадная масса жизни. Этот неотесанный медведь (оспа еще более обезобразила его) слоняется всюду, допытывается всего, забивается в самые потаенные углы, чтоб насладиться какой-нибудь книгой. На пятом году возраста он, без всякой подготовки, пишет уже довольно остроумные для таких лет сочинения, задает себе вопросы, что «мой мсье» обязан делать. Грубая, могучая, оригинальная душа, симпатичный, откровенный характер, но вместе с тем полный огня и энергии. Как смело и бойко, при своем неуклюжем теле, глядит он на мир своими светлыми глазами, – и чего нельзя сделать из него при дельном и правильном воспитании? При подобных качествах было бы лучше, если б люди предоставили его самому себе.

Но нет, научная родительская рука мешалась всюду, чтоб помочь природе. Львенку дают расти, но сажают его на цепь и надевают намордник. Он должен развиваться по известной системе, подчиниться теоретической программе и следовать в своих поступках пунктуальной точности часов. О, маркиз, о, мировой учитель, что за теория воспитания у тебя! Ни один львенок или Мирабо не могут ходить, как часы, но живут иначе. «Кто жалеет розог, тот не любит ребенка» – с одной стороны, может быть, и справедливо это изречение, но с другой, мы должны сказать, что природа живуча, она возрастет вновь, хоть вырывайте ее всевозможными заступами. С некоторой точки зрения подобная борьба маркиза с природой в высшей степени смешна, но с высшей точки зрения она покажется слишком серьезна. Откровенная история скажет, что все худшее, находившееся во власти искусства, было сделано относительно юного Габриеля, и при этом сделано не с дурными намерениями, но с намерениями, в которых были и начатки добра. Поэтому насколько лучше было воспитание Бориса (хотя при самых неблагоприятных условиях), полученное им среди диких гор, в семье честных крестьян, чуждое всякой теории, но обставленное вечностью, невзгодами и тяжким трудом.

Впрочем, в сущности, цель и намерения маркиза отличались скорее простотой, чем сложностью. Габриель Оноре должен был сделаться таким же человеком, как и Виктор Рикетти, и достичь такого же совершенства – вот единственная мысль, которая в состоянии удовлетворить сердце нежного отца. Положим, что лучшего образца было трудно подыскать, а между тем бедный Габриель, в свою очередь, желал быть Габриелем, а не Виктором! Никогда еще у подобного черствого педанта не было такого живого и любящего ученика. А неприятности в доме тем временем увеличиваются: г-жа Пальи и верная прислуга принимают в них сильное участие. Домашний очаг омрачается, хозяйки нет; процессы, и в особенности процессы о разводе, начались. Дела принимают дурной оборот, и маркиз, тщетно потрясая своим семейным скипетром, видит, как хаос, подобный хаосу сумасшедшего дома, постепенно окружает его. Он черств, но сын и воспитанник его эластичен, любящ и почтителен.

Так, с одной стороны, принимаются жесткие меры, с другой – являются покорность, горячие слезы раскаяния, и нашему Алкиаду приходится долгое время бороться с трудом, возложенным на него судьбой, собственным демоном и Юноною Пальи.

Чтобы судить о том труде, который взял на себя бедный чадолюбивый маркиз, нужно прислушаться к его собственным отзывам о сыне, высказываемым им, в письме за письмом, своему доброму брату.

«Мальчик этот обещает сделаться превосходным субъектом. В нем много способностей, бездна остроумия, но немало и природных недостатков». – «Едва начал жить, а уж кровь бушует в нем. Упрямый, мечтательный, капризный ум, склонный козлу, хотя и не знает и не способен делать его». – «Возвышенное сердце под курточкою мальчика; инстинктивная гордость, но при этом благородство, задатки будущего бойца, готового, впрочем, уже в двенадцать лет проглотить весь мир». – «Необъяснимый тип пошлости, абсолютной плоскости и качеств грязной гусеницы, которой никогда не суждено летать». – «Ум, память, способности, которые поражают и даже пугают вас». – «Ничтожество, сшитое из диких прихотей; существо, способное, может быть, со временем морочить простоватых женщин, но неспособное ни на волос быть мужчиною». – «Этого мальчика можно назвать уродом; до сих пор он доказал только, что из него выйдет сумасшедший, – к нему перешли все дурные качества его матери. Так как у него много учителей и все, от духовника и до последнего товарища, передают мне все о нем, то я отлично знаю натуру этого зверя и не надеюсь, чтоб из нее вышло что-нибудь путное».

Одним

словом, по мнению маркиза, пороки до такой степени развились в пятнадцатилетнем юноше, что отец решился, так или иначе, выпроводить его из дома. После различных предположений он наконец остановился на институте некоего аббата Шокнара. Непокорный юноша должен отправиться в Париж и там, под ферулой нового воспитателя, исправиться и образумиться. Так как имя Мирабо – имя честное и благородное, то, чтоб не замарать его, он не должен носить его, а называться Пьером Бюфьером до тех пор, пока не остепенится. Пьером Бюфьером называлось одно из имений его матери в Лимузене – прискорбный повод к тем процессам, которые наконец превратились в процессы о разводе. С этим печальным прозвищем Габриелю Оноре пришлось прожить немало лет, – его положение походило на положение солдата, которому в наказание обрили брови. А он был еще пятнадцатилетним рекрутом и слишком молод для такого наказания!

Но тем не менее как бы его ни называли, Пьером или Габриелем, он оставался тем, кем был. В институте Шокнара, как впоследствии в жизни, он развивает и выказывает способности, дарованные ему природой и которых не сбрить никакой бритве. Побочный сын сообщает целый список пройденных им наук и приобретенных знаний. Кроме древних языков Габриель изучал английский, итальянский, немецкий и испанский, страстно занимался математикой, рисованием, музыкой до такой степени, что даже умел аккомпанировать. Затем, в программу института входили пешая, верховая езда, танцы, плавание, игра в мяч. Если сообщаемое нам побочным сыном хоть наполовину справедливо, то и тогда мы не могли бы сказать, что Пьер Бюфьер употребил во зло свое время.

Известно, что опальный Бюфьер в скором времени в этом смирительном доме привязал к себе всех: его полюбили товарищи, учителя и даже сам аббат Шокнар. Недаром говорил чадолюбивый отец, что у него змеиный язык. И действительно, замечательно то обстоятельство, что лишь только бедный Бюфьер, граф Мирабо, Рикетти, или как бы ни называли его, сталкивался с людьми, даже предубежденными против него, как в короткое время привязывал их к себе. До самого конца его жизни никто, смотревший на него собственными глазами, не мог ненавидеть его. Разве он мог убедить людей? Да, любезный читатель, он мог не только убедить, но и действовать на них, – в том-то и заключалась вся тайна. Всякий понимает, что великая открытая душа человека, не сделавшая ничего пошлого или нечестного ни одному существу в мире, была братской душой, а человека тем более любят, чем более он сближается со своими собратьями, – разве это не факт из фактов? Если хочешь знать, в какой степени владеет человек дипломатическим умом (хорош ли он, индифферентен или дурен), то обратись к общественному мнению, журнальным сплетням или к лицам, с которыми он обедает. Но чтоб узнать его действительные достоинства, следует заглянуть глубже и спросить тех людей, которые его знают на опыте, – и если они даже ограниченные люди, то и тогда ответят дельно на твой вопрос. «Лица, находящиеся вдали от меня, – говорит Томас Браун, – судят обо мне хуже, чем я сам сужу о себе, мнение же лиц, живущих рядом со мной, лучше моего собственного мнения».

Так как институт Шокнара изменил своему назначению и перестал быть смирительным домом, то маркиз решил отдать сына в военную службу. По-видимому, безбожная мать тайком посылала ему деньги, и он, изменник, брал их! Пьер Бюфьер надел шишак на свою огромную голову, и его изуродованное оспой лицо приняло воинственный вид. Натянув поводья и обнажив палаш, он смело, как истый драгун, въезжает в город Сент. В это время ему было восемнадцать лет и несколько месяцев.

Жители Сента крепко полюбили его, предлагают ему деньги взаймы, – бери сколько хочешь! Начальник его, полковник Ламбер, был строгий, угрюмый человек, и лицо Бюфьера имело несчастье не понравиться ему. Кроме того, в Сенте служил полицейский чиновник, у которого была дочь, и этой глупой девчонке физиономия Бюфьера понравилась больше физиономии полковника. Нетрудно себе представить, каким искусным адвокатом явился Бюфьер в таком великом деле со своим змеиным языком. Это была его первая «страстишка», увенчавшаяся полным успехом, за которой последовал целый ряд неслыханных подвигов в этом же роде. Обиженный полковник позволил себе, за общим офицерским столом, несколько язвительных замечаний на счет Бюфьера, но Бюфьер был не такой человек, чтоб оставаться в долгу, вследствие чего возникли неприятные отношения между ними. Чтоб увенчать дело, Бюфьер, вопреки своему обыкновению, зашел в игорный дом и проиграл четыре луидора.

Нарушение дисциплины, дочь полицейского чиновника! Маркиз гремит из Биньона, Бюфьер бросает свой шишак и тайно бежит в Париж. Завязываются переговоры, в Сент посылается надежный шпион, идет переписка, Дюпон де Немур делается посредником между полковником и маркизом, которые беснуются с пеною у рта. Шпион собирает сведения и выводит «на чистую воду» все проказы Бюфьера. Что будешь ты делать, маркиз, с этим дьявольским сыном? Сошли его в Суринам, пусть тропические жары и дожди укротят его бешеный нрав, – подсказывает справедливое чувство чадолюбивого Брута и г-жи Пальи, но более снисходительные меры одерживают верх. Сначала прибегают к «Lettres de cachet» и ссылают бедного Бюфьера на остров Ре, куда отправляется он, но только не с дочерью полицейского, а со стражей, под шум падающих осенних листьев, в 1768 году, когда ему минуло девятнадцать лет. Это его второй геркулесовский подвиг, первым был институт Шокнара. Оплакиваемый Атлантическим океаном, он должен сидеть здесь зиму под надзором губернатора острова, по слухам, сущего Цербера.