Герои, почитание героев и героическое в истории

Карлейль Томас

Мы не без удовольствия должны заметить, что область искусства не была закрыта для самого Дидро. Несмотря на свое тесное заключение, он, подобно Прометею, все-таки похитил искру божественного огня. Между его бесчисленными произведениями, большая часть которых наполнена философской всякой всячиной, находятся два рассказа, которые мы почти можем назвать поэмами, – так много в них заключается поэзии. Это – «Фаталист Жак» и «Племянник Рамо». Здесь воспроизводится перед нами человеческая жизнь во Франции, отделенная от нас целым столетием, – «с высоты роскоши и изящества мы спускаемся на самую низкую ступень бесстыдства».

Оба рассказа написаны небрежно и бессвязно, но странною связью соединяются они с внутренним, бессознательным чувством художника. Докучливая трескучая

острота умолкает, и вместо нее появляется мрачный, молчаливый, дьявольски дерзкий юмор, напоминающий юмор Хогарта. Во всей французской литературе мы не можем указать на произведение, которое могло бы сравниться с этими рассказами. Лафонтен слаб перед ними, а об остроумии какого-нибудь Лабрюйера нечего и упоминать. Эти рассказы скорее походят на «Дон Кихота», – действующие лица одинаковы, но окраска другая. В первом проглядывает солнечный луч, в последнем господствует мрак ночи. Оба, впрочем, принадлежат к области бесконечного. В «Жаке» также заметна спешная работа: автор старается его окончить, не употребляя тщательной отделки на изображение лиц и действия, но бросая просто краски на полотно – маневр, который в этом случае не имел большего успеха. «Племянник Рамо» меньше предыдущего рассказа, но его можно назвать лучшим из всех произведений Дидро. Он походит на речь Сивиллы, вылившуюся из переполненного сердца, и никогда еще эфемерному литературному явлению (это собственно сатира на Палиссо) не приходилось так долго жить. По странному стечению обстоятельств это произведение в течение пятидесяти лет лежало в немецких и русских библиотеках и только в 1805 году впервые увидело свет в мастерском переводе Гете. Парижская публика познакомилась с ним в обратном переводе только в 1821 году, когда, может быть, всех тех лиц, на которых оно написано, уже не было в живых. Это – фарс-трагедия, и участь ее вполне соответствовала содержанию. Рано или поздно она должна быть переведена на английский язык, но только за это дело нужно приняться с головой, – обыкновенная паровая машина здесь недостаточна.

Здесь простимся мы с Дидро как с художником и мыслителем. Богато одаренная, неблагоприятно обставленная натура, стремления которой, задерживаемые препятствиями, могут только торжествовать при особых условиях, не может быть вполне бесплодною. В нравственном отношении как человек он представляет явление знакомое: как во всех людях, так и в нем в особенности теория была в тесной связи с практикой. Один умный человек заметил, что «теоретические принципы нередко бывают только дополнением (или оправданием) практического образа жизни».

Поступки Дидро не кажутся нам достойными удивления, но, взятые в целом, и они заслуживают оправдания. Лафатер заметил в его физиономии «что-то робкое», и это замечание друзья его признавали справедливым. И действительно. Дидро был не герой. При всех своих высоких дарованиях, он был наделен женским характером. Чувствительный, пылкий, живший импульсами, которым он старался придать форму принципов, он был сварлив, как женщина, но зато чужд мужской энергии, осторожности и силы воли. Поэтому-то он и вращался большею частью в кругу женщин или тех мужчин, которые, подобно женщинам, льстили ему и услаждали его жизнь. Поэтому-то он и отвернулся с ужасом от серьезного Жан-Жака, не понимавшего науки, созданной только для тщеславия и напоказ. Но он полагал, что истина существует для того, чтоб о ней говорить и по ней действовать.

Мы не называем Дидро трусом, но не можем назвать его также мужественным и смелым человеком – ни относительно себя, ни относительно других он не выказал особого мужества. «Все добродетели, – говорит Мейстер, – не требующие великих идей, были ему даны, но тех, которые требуют подобных идей, у него недоставало». Другими словами – он исполнял нетрудные обязанности, да, к счастью, и сама природа распорядилась создать многие из них нетрудными, и, по-видимому, не стремился особенно поддерживать и уяснять их себе, а скорее изобретать новые и легкие. Поэтому-то и понятно, что он постоянно вращался в области «чувств», «благородства сердца» и т. п. Убеждение, что добродетель прекрасна, относительно ценится недорого,

но достичь ее и руководиться ею – подвиг другого рода и хвастунам, насколько мы знаем, редко удающийся. Но да будет мир над его «чувством», потому что и оно уже далеко от нас!

Дидро, как мы уже заметили, не выполнил трудных обязанностей. Да и мог ли он, «чувствительный», бороться с таким чудовищем, как страдания? И что оставалось ему делать на том пути, где нет недостатка в опасностях, как не заравнивать выбоины потоками «чувствительности» и этим способом продолжать свой путь? Но во всяком случае, он не был добровольным лицемером, – в этой великой заслуге ему нельзя отказать. И вот он перед нами со своей механической философией, страстями, деятельностью и любовными приключениями, мягким сердцем, но без истинной привязанности, по временам злой и капризный, как ребенок, в целом же неисчерпаемый клад добродушия и простоты, – и нам не остается ничего более, как принять его.

Если мы и наши читатели, с точки зрения современных требований, достаточно выяснили себе жизнь Дидро, то время, потраченное нами на этот труд, все-таки небесполезно. Разве мы не стремились это самое время соединить тесными узами с прошедшим и будущим? Разве мы не старались, насколько хватало наших сил, превратить в историю эти мемуары XVIII столетия и скрепить две нити, которые впоследствии образуют ткань?

Если же, наконец, это событие мы перенесем в область всемирной истории и взглянем на него глазами не того или другого времени, а времени вообще, то, может быть, придем к заключению, что это событие, в сущности, не имеет особого значения. Если когда-нибудь будет подведен окончательный итог нашей европейской жизни, то все дело французской философии представит одну незаметную дробь или превратится в ничто! Увы, в то время, когда простая история и идеи «презренных евреев», варварская боевая песнь Деворы, вдохновенное пророчество Исаии продолжают жить в течение трех тысяч лет и не утрачивают своего значения, – блестящая «Энциклопедия» в какие-нибудь пятьдесят лет потеряла всякий интерес. Вот факт, – как бы его ни объясняли, – который «энциклопедист» не должен выпускать из виду. Еврейские звуки проникнуты святой мелодией, полны вечного значения и гармонии, – в звуках же энциклопедистов слышался разлад, и бренчание их умолкло, не оставив должного впечатления.

«Возвышенная и глубочайшая задача всемирной и человеческой истории, которой подчинены все другие задачи, – говорит современный мыслитель, – это борьба неверия с верой». Все эпохи, в которых преобладает вера, какой бы формы она ни была, славны, возвышают душу и плодотворны как для современников, так и для потомства. Все же эпохи, напротив, в которых безверие в какой бы то ни было форме торжествует свою победу, исчезают, если они даже сияли обманчивым светом, из глаз потомства, потому что никто не захочет изучать бесплодную науку.

Мирабо⁴⁸

Пословица говорит: «Строящийся дом не похож на выстроенный дом». Окруженный кучей мусора и извести, лесами, рабочими и целыми облаками пыли, он перед самым внимательным зрителем, среди этой суматохи, обнаруживает только грубые зачатки будущего здания. Как справедливо это относительно всех деяний и фактов нашей жизни, как бы они там ни назывались. Как справедливо это в особенности относительно величайших деяний и величайших фактов, известных нашему миру под именем жизни так называемого оригинального человека!

Подобные люди выкроены не по обыкновенному образцу. Их будущее развитие даже невозможно приблизительно предсказать, хотя, по новизне и редкости предмета, они более других вызывают предсказание. Человек подобного рода, пока он живет на земле, «развивается из ничего в нечто» при самых сложных условиях. Он заимствует, постоянно меняя, материал для своего здания, даже самый план его, из области случая, так сказать, из области свободной воли. Этим способом он созидает свою жизнь, представляя не только для постороннего зрителя, но и для самого себя – загадку и задачу. Поэтому-то критика в этом деле и выказывает полнейшее незнание и непонимание.