Герои, почитание героев и героическое в истории
Шрифт:
Но оставим это дело и, пользуясь прекрасной осенней погодой, отправимся к барону Гольбаху, в его имение Гранваль, где, по всему вероятию, встретим деятельного и неутомимого энциклопедиста с богатым запасом чернил и писчей бумаги. В доме Гольбаха приезд его считается праздником, а если случится поссориться с ним, то причиною этому служит или его долгое отсутствие, или скорый отъезд. В семействе, где опасаются единственного недостатка, недостатка в остроумии, – такого красноречивого и даровитого собеседника, как Дидро, всегда встречают с восторгом. Здесь ему предоставляется полная свобода писать, гулять, играть в карты, вести веселую болтовню, с нетерпением ждать писем от Волан и аккуратно отвечать ей. Даже в этих любовных посланиях так наглядно, с такой дальнозоркостью Асмодея рисуется домашняя жизнь барона, что мы не можем удержаться, чтоб не взглянуть на нее еще раз вместе с ним.
Баронесса в своем розовом шелковом платье, яркий цвет которого умеряется белоснежным тюлем, –
Между последними, из коих мы многих пропускаем, в особенности выдается один, о котором мы упоминаем ради его родины. Это старик Хоуп, его также называли Папаша Хоуп. Он был шотландец и, по-видимому, составлял какую-то необходимую принадлежность Гранваля, служил постоянной целью, в которую, ради квартиры и стола, позволял метить сколько угодно. Это был морщинистый, высохший человек, постоянно жаловавшийся на желудок, на вечный озноб, одним словом – профессор жизненной скуки. Он постоянно сидел и дремал, но при этом всегда держал один глаз настороже; не обижался на данное ему прозвище «мумии», постоянно помещался в самом теплом углу комнаты и преспокойно грелся у камина. Но и он не был лишен едкой насмешки и когда медленно открывал свою челюсть, то его слушали даже с некоторым удовольствием.
Хоуп побывал во многих странах, пережил немало приключений разного рода и своим вороньим, металлическим голосом мог порассказать не одну занятную историю. Дидро все боялся, что он когда-нибудь повесится, если действительно это случилось, то любопытно знать, в каком музее хранятся его останки? Родители Хоупа, по-видимому, жили еще в Эдинбурге, когда он, торгуя в Бордо, высылал им кое-какое пособие. Не найдется ли кто-нибудь из старожилов этого города, который бы мог нам дать хоть какое-нибудь сведение о нем? А пока, за неимением сведений, мы расскажем только одно воспоминание добряка Хоупа, служащее замечательным примером национального характера. В битве при Престонпане родственник Хоупа, носивший по несколько золотых колец на своих пальцах, бился на жизнь и смерть со свирепым горцем. Горец удачным ударом отрубил своему противнику руку, украшенную кольцами, в одно мгновение поднял ее с земли и засунул за пазуху, чтоб затем на свободе рассмотреть ее поподробнее, и снова продолжал бой.
Для читателя, может быть, будет небезынтересно знать, как в последних числах октября 1770 года Дидро объелся в Гранвале, что с ним, впрочем, нередко случалось, и захворал несварением желудка. Об этом событии он сообщил Гримму и прелестной Волан и жаловался, что несварившаяся пища более пятнадцати часов пролежала бременем в его желудке, так что он думал уже проститься с жизнью.
Подобные вещи, повторяем мы с прискорбием, случались нередко. Стол Гольбаха был роскошен, а повара своим дьявольским искусством доводили гостя до того, что он каждое блюдо ел с новым аппетитом, пока наконец не заболевал на месте. Дидро пишет своей красавице, что он с трудом может застегнуться, так «начинил» он себя. Подобные известия наполняют сердце чувствительной девы ужасом и скорбью.
Гранвальское общество нельзя назвать скучным; но тем не менее никто не позавидует ему, если сравнить его с каким-нибудь соседством, посланным ему судьбою в наше время, или даже с одиночеством, если на долю его выпадет такое горе. Веселость Гранваля была такого рода, что длиться долго не могла. Если б в человечестве не осталось хоть немного веры, то каким образом могли бы существовать шутки и насмешки неверующих? Свифт в своей мастерской статье «Против уничтожения христианской религии» не без некоторого пафоса говорит, что вследствие этого целая масса людей, кормящихся глумлением и остротами над верою, лишилась бы последнего куска хлеба.
Гольбахи были глухи к этому мнению и шутили, как будто их шутки могли вечно длиться. То же самое можно сказать относительно неприличных разговоров. В чем бы заключалась заслуга распутной тещи, не только рассказывавшей публично скандалезные вещи, но и отличавшейся скандалезными поступками, если б обществу, хоть по преданию, не была знакома скромность, если б в философском кружке не сохранились некоторые остатки благопристойности и приличия? У самоедов, по рассказам путешественников, очень мало двусмысленных выражений, поэтому самая соль подобных выражений не производит на них никакого впечатления. «Глупая старуха, не трать попусту последнего огня, – он скоро погаснет, и тогда?..» Разговоры в Гранвале, кроме предметов домашнего
Но нашему другу Дидро пора воротиться в Париж. По приезде домой он находит у себя на столе целую массу корректур, писем, приглашений, просьб бедняков писателей. Несмотря на это, он прежде всего забегает узнать о здоровье Волан и затем уже решить, что начать делать. Он пишет и говорит много, делает визиты. Кроме ученых, художников, знатных особ, как иностранных, так и отечественных, у него достаточное количество незнатного знакомства, именно целая стая молодых и старых, большей частью сварливых, женщин, к сплетням которых он умеет отлично прилаживаться. Мы слышим шорох их шелковых платьев, болтовню их прытких языков, звуки которых так свежи, как будто они раздавались еще вчера, и полны, несмотря на отдаленное от нас время, какого-то пророческого значения. Жизнь не могла быть бременем для Дидро; он постоянно весел, общителен, – это всеобъемлющий человек, который везде найдет занятие и которому везде навязывают занятие. «У него было много дела, – говорит мадемуазель, – и он много делает для себя, но три четверти своей жизни он употреблял на помощь каждому, нуждавшемуся в его кошельке, в его таланте или совете. Его кабинет, как мне известно, в течение двадцати пяти лет был сильно посещаемым магазином, где один покупатель входил, а другой выходил». Он был не в состоянии кому-либо отказать. Он мирил братьев, устранял процессы, выхлопатывал пенсионы, кормил и одевал бедняков писателей, давал советы неопытным и составлял публикации для начинающих мелочных торговцев. Однажды он написал посвящение герцогу Орлеанскому к пасквилю, написанному на него самого, и тем добыл голодному пасквилянту двадцать пять луидоров. За все эти поступки мы отдаем полную признательность ветреному Дидро. Другой же награды, кроме той, которую доставила ему собственная совесть, он не получал, но часто противное, как он юмористически и изображает в своей небольшой драме «Пьеса с прологом». И действительно, большинство его клиентов принадлежало к разряду плутов, и Дидро, во всяком случае, отлично знал, что тот, кто ждет благодарности, обыкновенно награждается неблагодарностью. «Однажды, – рассказывает мадемуазель, – некто Ривьер, просьба которого была вполне удовлетворена, благодарит моего отца за его услугу и совет, но остается еще посидеть с четверть часа и затем прощается. Мой отец провожает его, и, когда они были уже на лестнице, Ривьер останавливается, оборачивается к отцу и говорит: «Мсье Дидро, знаете ли вы естественную историю?» – «Немного, но, во всяком случае, я сумею отличить алойное дерево от сагового и голубя от колибри». – «Знаете ли вы историю муравьиного льва?» – «Нет». – «Это небольшое, необыкновенно смышленое животное. Оно роет себе воронкообразную яму в земле, прикрывает ее сверху мелким песком, заманивает туда глупых насекомых, хватает их, высасывает из них сок и затем говорит: «Мсье Дидро, имею честь кланяться». Мой отец чуть не умер от смеха от этой забавной выходки».
Так, между трудом и отдыхом, литературой и любовными похождениями, между едой и пищеварением, радостями, невзгодами и смехом, кончающимся вздохами, проводит Дидро свои дни. Люди немало доставляли ему горьких минут, но немало и льстили ему; ипохондрия же для него вещь совершенно незнакомая. Небольшая услуга, которую может оказать ему слава, уже, по-видимому, оказана. Он находится в центре отечественной литературы, науки и искусства. К членам академии он, понятно, не принадлежит, но его неверующее сердце заставляет его гордиться этим исключением. Он счастлив в критике, счастлив в философии и – что составляет высшую земную славу – счастлив на сцене! Тщеславие, если угодно, может нашептывать ему, что, за исключением недосягаемого Вольтера, он первый из всех французов. Великие мира, начиная с императрицы Екатерины и кончая шахматным игроком Филидором, состоят с ним в переписке. Он находится в лучших отношениях со всеми возможными людьми, с учеными: Бюффоном, Эйлером, д’Аламбером, с художниками и артистами: Фальконе, Ванло, Риккобони и Гарриком. Он гордится быть философом, а теперь вся секта философов смотрит на него как на своего вождя. Когда Дидро вылезал из почтовой кареты, чтоб вступить в коллеж д’Аркур, или когда впоследствии блуждал по трущобам порока, то, вероятно, согласился бы удовольствоваться и меньшим счастьем.
В семейной жизни дела его плохи, как и нужно было ожидать, хотя мадам Дидро постоянно верна и занята хозяйством. Если одна из его дочерей говорит восторженные речи и наконец в сумасшествии умирает в монастыре, то в это время подрастает другая, умненькая девушка, которая усваивает философию отца и сторонится от благочестия матери. К этим внешним элементам добра и зла следует прибавить еще внутреннее довольство; из всех писателей Дидро меньше всех прислушивается к своему внутреннему голосу. Он был чужд болезненной мечтательности, мрачных предчувствий, желчи, – в нем преобладал сангвинический темперамент, ему жилось легко, и самый мир представлялся ему в розовом свете.