Герои, почитание героев и героическое в истории

Карлейль Томас

Таким образом, Дидро остается прибегнуть к одному из двух: или допустить вместе с Гриммом, что существуют «две справедливости», которым можно присвоить всевозможные прекрасные названия, но которые, в сущности, будут означать приятную или неприятную справедливость, из коих, впрочем, одна только будет обязательна.

Но здесь природа враждебно отнеслась к Дени. Он не был литературным придворным блюдолизом, но свободным, гениальным и поэтическим существом. Следовательно, остается второй способ: «убеждать все громче и громче», другими словами – сделаться сентиментальным философом. Но скучна постоянная болтовня о добродетели, честности, величии, чувствительности, благородных душах, – как невыразимо приятно и возвышенно быть добродетельным; так, черт побери, будьте добродетельны и замолчите наконец! Этим способом природа, несмотря на противоречия, заявила свою силу и божественность и приготовила для бедного,

механического философа, так как самая сущность была скрыта от него, призрак, который и порадовал его.

Не должны ли мы, в заключение и в силу различных оснований, протянуть с благодарностью руку нашему несчастному механическо-сентиментальному философу с его громкими проповедями и скудным результатом? Во всяком случае, необходимо, чтоб логическая сторона дела была одинаково полезна. Много замечательных учений вращается теперь в мире, в особенности учение о нравственности. Желательно бы было, чтоб сбылось предсказание и аскетическая система не возвратила бы себе исключительного господства. Как бы то ни было, самоотрицание, уничтожение собственного «я» должно сделаться началом всякого нравственного действия. У кого есть глаза, тот может подметить зачатки более благородной системы, с которой первая составляет один гармонический элемент.

Кто знает, например, какие новые открытия и сложные методы ожидают нас, пока установится истинное отношение нравственного величия к нравственной правильности и их обоюдное достоинство? Каким образом полная терпимость неправды может ужиться с тем убеждением, что право к неправде находится в том же отношении, в каком находится бесконечное к противоположному бесконечному? Одним словом, каким образом после столь бурных превратностей, ложных усилий, увеличивающих еще более замешательство, будет понятно человеческому сердцу, что добро собственно не высочайшее, но прекрасное качество, что истинно прекрасное, отличающееся от ложного, как отличается небо от Валгаллы, заключает в себе доброе начало? В будущих веках поймут, что Дидро, действуя и признавая с полным убеждением, что огромная масса признает только наполовину и без убеждения, добивался результата, хотя странным и извращенным путем…

Второе качество, прославившее его, – искусство, с которым он умел говорить. Смотря с высшей точки зрения и как полагают его почитатели, его философия не столько заслуживала удивления, сколько заслуживал способ, которым он ее передавал. Как высоко ценится его философия, мы уже говорили, но что относительно изложения она была действительно замечательна, – этому нетрудно поверить. У человека откровенного, полного надежд, одаренного разносторонним, пламенным и пытливым умом, должны быть и «уста золотые». Также необходимо согласиться, что каждый образ, созданный им, с замечательною ясностью отражался в нем. Но чтобы при этом речь Дидро, имеющая такое относительное достоинство, своим внутренним содержанием заслуживала бы великой похвалы, – еще подлежит сомнению. Достоинство слов прежде всего зависит от ума, которым они проникнуты, а в словах Дидро его было немного. Живость в изложении, блестящие обороты, теоретическая ловкость, остроумные парадоксы, веселость, даже признаки юмора – все это можно было встретить в речах Дидро. Но кто предпочитает этому откровенность, серьезность, глубину практических, а не теоретических знаний, пламенное слово, ясность, уверенность, юмор, выразительность, смотря по затронутой идеи, тому следовало бы отправиться в Лондон и со вниманием послушать нашего Джонсона. Итак, на нашей стороне сильнейший? Да, у всякой нации есть своя особая сила, как это доказала борьба Львиного Сердца с легким, проворным и неуязвимым Саладином.

Вместе с даром слова Дидро был также наделен способностью быстро сочинять. Об этом таланте приводят целые сотни истинно поразительных примеров. Рассказывают, что в одну неделю, даже в двадцать четыре часа, он успевал написать большое сочинение. К прискорбию, мы можем вполне убедиться в правдивости этих рассказов. Большая часть сочинений Дидро носит следы этой поспешности, так что они скорее напоминают печатный разговор, чем сосредоточенное, обдуманное слово, которое мы были вправе ожидать от такого человека.

Было сказано: «Он написал хорошие страницы, но не мог написать хорошей книги». Ясность, понимание предмета с первого взгляда – вот характер всех произведений Дидро. Ясность, переходящая в художественность, напоминающую изящную манеру Ричардсона или Дефо. Но, допустив, что его идея отличается ясностью, мы вместе с тем спросим: каково самое свойство этой идеи? Увы, эта идея большею частью поверхностна, в ней чуть-чуть брезжит более глубокая мысль. Во всех произведениях Дидро господствует больший или меньший беспорядок; вместо порядка мы встречаем только один призрак его, – делу недостает души.

Он перескакивает через радиусы, центры, но попасть в них не может.

На этом основании поразительная литературная разносторонность и быстрота Дидро скорее вредна, чем полезна для него. Мы не говорим о приеме, который он встретил в мире: его век был веком специальностей, а между тем энциклопедист Дидро, вследствие других причин, умел завоевать себе порядочный успех. Но мы касаемся более важного последствия, именно, что он этим повредил своему внутреннему развитию. Могучее дерево не выросло в один красивый, тенистый ствол, на котором висят плоды и сучья, а напротив, достигнув умеренной высоты, оно распространилось вширь, пустило горизонтально свои бесчисленные ветви, которые хотя и небесполезны, но все-таки составляют второстепенную важность. Дидро следовало бы быть художником, а он сделался энциклопедическим ремесленником. Он не был недоучкою, но опытным работником, наделенным универсальною ловкостью своего рода. Он работал за многих, но его труд, во всяком случае, был по плечу каждому.

Может быть, нет писателя, о котором бы так много говорили и которого бы так мало знали; большинству он известен только понаслышке. Правда, это – обыкновенная участь полемических произведений, к разряду которых принадлежат почти все сочинения Дидро. Полемик уничтожает своего противника, но в то же самое время уничтожает самого себя, и оба исчезают, уступая место чему-нибудь другому. Если к этому прибавить небрежный, легко забываемый слог Дидро, то дело достаточно объяснится…

Какими словами выразить чистую прибыль этого наделавшего шуму атеизма, напечатанного во многих томах? Что сталось с «Энциклопедией», этим чудом XVIII века, Вавилонской башней просвещенной эпохи? Но к сожалению, это была не каменная башня, служившая силой и оплотом на все времена, а деревянный храм, в котором сидел философ, сжегший и истребивший немало ветхих, полуразрушенных Сорбонн. Так как это время миновало давно, то и самый храм можно разобрать и употребить на дрова. Знаменитое энциклопедическое дерево оказалось искусственным деревом и не принесло никаких плодов. Мы полагаем, что это дерево, по самому свойству, чисто механическое. Это один из тех экспериментов, посредством которых силились превратить невидимую, таинственную человеческую душу в прейскурант так называемых «способностей», «мотивов» и пр., которые составлялись с подобающим остроумием, начиная с д-ра Штурцгейма и кончая Дени Дидро или Иеремиею Бентамом, но оказывали пользу только на один день.

Тем не менее было бы ошибочно смотреть на Дидро как на исключительно механический ум, человека, слепо вертящего свое колесо на мельнице механической логики, довольного своею участью и не подозревающего существование другой. На него следует скорее смотреть как на человека, избавившего нас от этого и, благодаря своему механическому уму, доведшего все дело до кризиса. Дидро, как мы уже заметили, был от природы художник. Изредка через его механическую оболочку пробивается молниеносная мысль, свойственная поэту и пророку и которая при других условиях могла бы еще более проявлять свою силу.

Так и в художественном отношении на него следует смотреть как на одного из тех людей, которые неуклонно стремились из искусственной, узкой сферы того времени перейти в естественную, плодотворную сферу. Его драмы перестали существовать, но между тем в них заметно стремление к великим вещам. Это стремление остается при нас и старается осуществиться разными путями, даже осуществилось, и будет еще осуществляться. В его «Салонах» (критический обзор художественных выставок), написанных наскоро для Гримма и, к несчастью, о произведениях второстепенных артистов, виден верный взгляд на искусство, пламенное, не только критическое, но и творческое стремление к чему-нибудь совершенному. Благодаря их неподражаемой ясности, вследствие которой перед нами как бы рисуется вновь картина, мы можем видеть и судить о ней. Благодаря теплоте, оригинальности и художественному чутью, с которыми они написаны, их можно признать, за некоторыми исключениями подобных сочинений на немецком языке, единственными критическими статьями о живописи, достойными чтения. И здесь, как и в своих драматических опытах, Дидро является писателем, который считал необходимым во всяком произведении быть ближе к природе, подражать ей и верно передавать ее. Это глубокая, неизбежная истина, разрушающая старинное заблуждение, но в подобной форме она все-таки является только полуистиною, потому что искусство искусством, а природа природой. Но это стремление, в виде полуистины или настоящей истины, составляет в странах, знакомых с искусством, постоянную тенденцию художественного стремления. На этом основании великий современный знаток искусства и великий художник Гете перевел «Опыт о живописи» Дидро, который и можно прочитать вновь в его сочинениях.