Герои, почитание героев и героическое в истории
Шрифт:
Начало и развитие такой жизни походит на ларчик рыбака в арабской сказке. Неопределенный огонек показывается здесь и там, виднеются проблески гения, об окончательном образе которого не может судить ни рыбак, ни другой какой-либо человек. А между тем люди судят и заранее высказывают решения, и нетрудно себе представить, как справедливы бывают эти решения. «Взгляните на публику в театре, – говорит один из писателей, – здесь жизнь человека проходит перед ней в пять часов. Она разыгрывается на открытой сцене, при зажженных лампах, обставленная всевозможным искусством, чтоб уяснить ее смысл. А между тем, когда занавес опустится, послушайте, как критикующая публика отзывается об этом представлении». Но теперь вообразите себе, что драма длится семьдесят лет и не только стремится к ясности, но разыгрывается с препятствиями, в глубоком, непроглядном мраке, а мир или критикующая публика, занятые другим делом, только урывками смотрят на сцену. Горе тому, ответим мы, кто не может апеллировать на приговор мира. Он потерянный человек, его присуждают к тяжкому наказанию, а если и случится оправдательный
Но дальше представьте себе, что этот человек был оригинальным человеком и его жизненную драму нельзя было измерить тремя единствами, а следовало применить к ней собственное правило. Кроме того, не забудьте, что события, в которых он принимал участие, были события грандиозные и потрясающие, из всех его судей нет ни одного, который не имел бы основания любить или ненавидеть его. Но к сожалению, мир судит поспешно и вследствие этого ложно, а естественный мрак, окружающий человека, и случайные препятствия еще более затемняют дело. Поэтому угрюмый моралист довольно разумно заметил: «Чтоб судить об оригинальном современном человеке, нужно окончательно отрешиться от суждений мира, потому что мир не прав не только в этом деле, но не может быть прав вообще во всяком подобном деле».
Мы утешаем себя тем, что мир, при обсуждении подобных дел, понемногу начинает вступать на верный путь, а постоянный анализ и проверка предшествуют этому обсуждению. Ибо прежде всего мир любит своих оригинальных людей и помнит их долгое время, нередко целые тысячелетия. Если забыть их, то что же тогда остается помнить? Могущество мира заключается в его оригинальных людях; благодаря их деяниям он мир, а не пустыня. Память и история людей, живших в нем, – вот сумма его могущества, его священного вечного достояния, благодаря которым он держится и ведет свой корабль чрез неведомые еще пространства времени. Знание, искусства, богатство мира неразрывно связаны с человеческим существованием. Да разве самая наука, в ее любопытнейших формах, не есть собственно биография; разве она не история деяний, совершенных, по милости неба, оригинальным человеком? Шар и цилиндр49 – вот памятник и краткая история человека Архимеда, история, которая, вероятно, забудется только тогда, когда исчезнет и самый мир. О поэтах и их созданиях, о любви к ним мира мы, в наше оригинальное относительно искусства время, скажем немного или вовсе умолчим. Величайший из современных поэтов уже сказал: «Кто, как не поэт, впервые создал нам богов, низвел их на землю и нас возвысил до них?»
Другая, более глубокая заметка, также заслуживающая нашего внимания, принадлежит Жану Полю. По его словам, «в искусстве или в том, что мы называем моралью, еще прежде учения Аристотеля, были Гомер или Гомеры с их героическими подвигами». Другими словами, оригинальный человек – это истинный создатель морали. Из его произведений немало заимствовано правил, о которых написаны целые книги и системы. Он, собственно, составляет «суть дела», – все следующее за ним только болтовня о деле, лучшее или худшее толкование его, более или менее утомительное и логическое рассуждение о нем. Заметка Жана Поля, если хорошенько вникнуть в нее, имеет, по нашему мнению, большое значение. Если б кто-нибудь вздумал создать новую систему морали, – предприятие, впрочем, в наше время ничего не обещающее, – то ни одна заметка не могла бы служить краеугольным камнем этой системе… Моисеевы заповеди были начертаны на простом небольшом камне и не снабжены никакой логикой.
Мы же, напротив, обильно снабжены логикой, – у нас есть системы морали, профессора нравственной философии и масса теорий, которые, может быть, для тех, кому они нравятся, весьма полезны. Но разве наблюдательному глазу не ясно, что правила человеческой жизни основываются не на логике? Как в настоящее время, так и издревле человек делает то, к чему он призван. Призвание это не может быть доказано логикой, потому что оно подтверждается другим и лучшим путем, именно опытом, или, другими словами, испытующим, или, как мы называем его, оригинальным человеком. Этот человек уже кое-что сделал, и мы видели, что дело его полезно и разумно, так что мы единожды навсегда признаем его таковым. Но довольно об этом.
Тот, вероятно, был сангвиником, кто обращался к Французской революции за новыми правилами жизни или искал в ней творцов и примеров нравственности. Никогда ни одно величайшее дело не было исполнено такими маленькими людьми. Двадцать пять миллионов людей, говорят строгие критики, были оторваны от занятий, привычек, комфорта и брошены на новую, громадную арену «санкюлотизма», чтоб показать, какая оригинальность заключается в них. Они в изобилии отличились фанфаронадой, кривляньем, горячкой, брожением героического отчаяния, но поразительно мало выказали того, что называется оригинальностью, творчеством, природным материалом или характером. Их героическое отчаяние, каким оно было, мы будем чтить и уважать, как новое доказательство человечности человека. Но остальное все заключалось в федерациях, празднествах братства, «статуе природы, источающей воду из своих двух сосцов» и возвышенных депутатов, пьющих ее из железной чаши. Вес и мера были изменены, месяцы получили названия Плювиоз, Термидор, Мессидор. Мадам Моро и другие, гордо разъезжая по улицам, олицетворяли собою богинь разума. А когда большинство из них было гильотинировано, Магомет-Робеспьер, с букетом в руках и в новых черных панталонах, произнес перед Тюильрийским дворцом одну из самых напыщенных
Честный Форстер, медленно умиравший от разбитого сердца в этом вулканическом хаосе террора и все еще крепко веривший в дело, хотя теперь кровавое и страшное, оно казалось ему святым. Для него он пожертвовал родиной, семейством, друзьями и жизнью. Форстер, повторяем мы, сравнивает революцию с «вулканическим извержением и новым мирозданием», но людей, действовавших и шумевших в ней, с «горстью мух». А между тем возможен вопрос: было ли это мировое извержение их делом, делом этих мух? В том-то и сила, что ни Форстер, ни какой-либо другой человек не мог видеть Французской революции, как нельзя видеть всего океана. Бедный Чарльз Лэмб жаловался, что с палубы купеческого корабля ему удалось увидеть не необъятный океан, а только незначительную часть его. Однако нужно согласиться (утверждают те же строгие критики), что примеры неистовой пошлости встречаются во Французской революции в огромной массе. Взгляните, например, на Максимилиана Робеспьера, который в течение двух лет был, так сказать, властителем Франции. Жалкая, желчная человеческая формула, лишенная ума и сердца, не наделенная ни необыкновенными дарованиями, ни чудовищными пороками, если не считать за это тщеславие, коварство, какую-то болезненную суровость, которую многие принимают за силу. Одним словом – жалкая личность, с очками на носу, созданная быть строгим методистом, – вот человек, которому, по прихоти судьбы, суждено было повелевать «первой нацией в мире» и которого толпа встречала радостными криками. Революционная буря выкинула этого жалкого, трагического человека на его собственную быструю гибель и продолжительное изумление целого мира!
Так рассуждают строгие критики Французской революции, с которыми мы не вступаем в спор, а только заметим, что Французская революция действительно произвела на свет оригинальных людей, но среди двадцатипятимиллионного населения не более одной или двух единиц. Некоторые, согласно настоящему знакомству с делом, уже насчитывают трех: Наполеона, Дантона и Мирабо. Появятся ли другие герои и какого рода они будут, когда революционным счетам подведется окончательный итог, – сказать нельзя. А пока пусть мир будет благодарен и за этих трех, да он и действительно благодарен, потому что безгранично любит оригинальных людей, даже и подозрительной оригинальности, вполне понимая, как редки они. Поэтому-то нам и интересно видеть, как на этих трех – сомнительна или нет их оригинальность – повторяется старый процесс: каким способом доискаться их верного изображения. Новое поколение, избавившееся в некоторой степени от галлюцинаций, воспалительного состояния и естественной панической горячки, преследовавших прежнее поколение, начинает постепенно анализировать и взвешивать то, чем гнушались и что проклинали предшественники. Ибо, как говорит наша пословица, мусор исчез, пыль улеглась, и выстроенный дом на глазах у всех.
О Наполеоне Бонапарте, окруженном при жизни бюллетенями, собственными прокламациями, осуществлявшимися в артиллерии и громе битв, достаточно громких, чтоб потрясти самого глухого человека, сидевшего в отдаленнейшим углу Земли, а теперь породившем биографии, истории, исторические доказательства «за» и «против», – можно сказать, что он не нуждается в комментариях, – так выяснилась его личность. Без сомнения, придет время, когда поймут, какое значение заключалось в нем, как (мы заимствуем эти слова из одного американского сочинения) «человек был Божьим послом, хотя и бессознательно, и проповедовал, посреди грома пушек, великую доктрину: «Дорога открыта талантливым», орудие тому, кто умеет им управлять. Доктрину, составляющую наше последнее политическое евангелие, в котором только и может заключаться свобода. Правда, он проповедовал довольно безумно, как проповедуют обыкновенно энтузиасты и первые миссионеры. Его речь была неумелая, в ней было много напыщенной, пустой болтовни, но все-таки ясной настолько, насколько позволяло дело. Его, если угодно, можно также назвать американским пионером, рубившим непроходимые леса и боровшимся с целыми стаями волков, но при этом не воздерживавшимся от крепких спиртных напитков, излишеств и даже воровства, за которым тем не менее следует мирный сеятель и, снимая жатву, благословляет его имя». От «воплощенного Молоха», как некогда любили называть Наполеона, до той спокойной речи – прогресс значительный.
Еще любопытнее и не лишен даже некоторого пафоса тот факт, как грубый «сын Земли» Дантон из кровавого мрака отвратительной жестокости выступает на сцену при более мягком освещении и постепенно превращается из людоеда в настоящего человека. Земля чувствует, что у нее есть «сын», да и в самом деле лучше обладать какою-нибудь действительностью, чем лицемерием и формулою. В человеке, который честно относится к делу и всю душу влагает в свои речи и действия, таились какие-нибудь силы. Сам сатана, по словам Данте, субъект, достойный похвалы, в сравнении с теми существами (так сильно расплодившимися в наше время), которые «не возмущались и не подчинялись», а только думали о своем собственном маленьком «я». Бесхарактерные, благонамеренные на вид люди, которые в Дантовом Аде присуждены к страшному наказанию. «Они не надеются умереть», но, погрузившись в оцепенелую жизнь – смерть, терзаемые насекомыми, будут вечно дремать и страдать, – «ненавистные Богу и противникам Бога».