Герои, почитание героев и героическое в истории
Шрифт:
Но во всяком случае, острые на язык Рикетти постепенно делались значительными торговцами, приобрели себе замки, красовавшиеся за городом, на зеленых холмах, завели громадные складочные магазины, накупили земель, деревень и, наконец, замок Мирабо на берегу Дюранса, стоявший на крутой скале, обвеваемой северным ветром. Большим подспорьем, по словам старика маркиза, было для Рикетти, что они умели выбирать себе умных и энергичных жен, вследствие чего поддерживалось и улучшалось самое поколение. Одна из их бабок, которую помнил еще сам маркиз, говоря о вырождении современного ей поколения, обыкновенно замечала: «Да разве вы мужчины, вы – только самцы. Мы, женщины, в наше время носили пистолеты за поясом и умели действовать ими». Или, например, полюбуйтесь, как г-жа Мирабо входит в церковь. Одна из дам, не желая уступить почетного места, загораживает ей дорогу, и г-жа Мирабо дает ей пощечину, говоря: «Здесь, как в армии, багаж следует позади». Так крепла и развивалась семья Рикетти, совершая геройские подвиги на своем тесном поприще и выжидая более широкой арены.
Когда они втерлись ко
Незадолго до появления на свет нашего старика маркиза род Рикетти готов был угаснуть. Жан-Антуан, известный впоследствии под именем «Серебряного Воротника», во время своей молодости участвовал во многих сражениях и однажды в один час получил двадцать семь ран. Более гордого, справедливого и горячего человека не представит ни одна биография. Он бросал в реку Дюранс сборщиков податей и акцизных чиновников (хотя в других отношениях был систематический человек), когда их требования были несправедливы. Подобной короткой расправой он выжил из своих сел и имений всевозможных адвокатов. Кроме того, он разводил виноградники и помогал крестьянам. Возвращаясь с войны (по рассказам старожилов), он проезжал через Францию с громадной свитой и одним взглядом наводил страх на содержателей гостиниц, раболепно спешивших исполнять все его приказания. При этом он пил много, хотя никто не замечал, чтоб вино производило на него действие. Он был высокий, стройный мужчина, сильный умом и телом, «правая рука» Вандома во всех походах. Однажды Вандом представил его «Людовику Великому», восхваляя его храбрость, но взбалмошный Рикетти испортил все дело. Подняв свою израненную голову, он возразил: «Да, государь, если б я не сражался, а держался двора и делал бы подарки какой-нибудь шлюхе, то, вероятно, более выиграл бы в жизни и не получил бы столько ран». Великий король, «с головы до пят король», мгновенно переменил разговор.
Но читателю не мешает еще взглянуть на ту битву, где наш герой получил двадцать семь бесполезных ран. «Битва при Казано» для большинства из нас дело совершенно темное, да и память о принце Евгении и Вандоме постепенно исчезает, как исчезает память о всех людях и битвах. Но, странным образом, следующая историческая картинка не лишена некоторого, хотя временного, интереса.
«Мой дед предвидел этот маневр (это рассказывает граф, а не маркиз Мирабо; принц Евгений занял мост, который защищал дед), но он избег грубой ошибки, случившейся при Мальплаке и Фонтенуа, и не напал на такую сильную колонну, быстро продвигавшуюся вперед, напираемую своим арьергардом. Дав ей время приблизиться, он поднимает на ноги свой отряд, прилегший на землю, и стремительно атакует неприятеля во фланге, разъединяет его и в беспорядке гонит обратно через мост. Поправив, таким образом, дело, он снова занимает свою прежнюю позицию на мосту. Тем прикрывает свой отряд от убийственного огня неприятельской артиллерии, расположившейся на другом берегу реки и наносившей ему, во время боя, значительный вред. Вандом, полным галопом, спешит к атаке, но находит, что она уже кончена, а весь отряд преспокойно улегся на землю, только виднеется одна высокая фигура полковника. На приказание его также прилечь, чтоб не быть подстреленным неприятелем, верный слуга отвечает: «Никогда без нужды я не подвергну себя опасности; мой долг быть здесь, но у вас, монсеньор, нет этого долга. Я отвечаю за позицию, но уезжайте, иначе я сдам ее». Но Вандом, именем короля, приказывает ему лечь. «Убирайтесь вы и с вашим королем, я исполняю свой долг!» – И великодушный Вандом принужден был уступить.
Вскоре после этого моему деду раздробило руку. Он перевязал ее носовым платком и не оставил своей позиции, потому что ожидал новой атаки. Когда же неприятель атаковал его, он схватил в руки секиру, повторил прежний маневр и снова погнал врага через мост. В то самое мгновение, когда, считая дело поконченным, он отвел свое войско и приводил его в порядок, пуля ударила ему в шею и повредила сухую жилу. Он упал на мост, солдаты пришли в замешательство и обратились в бегство. Монтолье, мальтийский рыцарь, его родственник, также раненный подле него, разорвал свою рубашку, чтоб остановить ему кровь, но от собственной раны лишился чувств. Старик сержант Лапрери просил полкового адъютанта Годена помочь ему перенести раненого полковника с моста, но тот отнекивался, говоря, что полковник уже мертв, так что добряк Лапрери успел только прикрыть голову полковника походным котлом и пустился бежать. Неприятель, пользуясь беспорядком, хлынул
Как близок был в эту минуту конец всему роду Мирабо, как без жалкого походного котла не только бы не было настоящего очерка, но и Французской революции, да и самая Европа, может быть, имела бы другой вид – вот вопросы, над которыми может призадуматься человек, любящий подобного рода вопросы. Но кроме этого, он без особых усилий может размыслить еще о том, что не только Французская революция и настоящий очерк, но и все революции, очерки и деяния, как бы они там ни назывались, великие или ничтожные, совершившиеся в этом мире, нередко зависят, во время их развития, от мелочей, каких-нибудь походных котлов, только не все мы замечаем это. Так загадочно историческое развитие, так невыполнима теория причин и действий и неудачны все человеческие вычисления! Какие узенькие мосты случая, зияющие и поглощающие людей вековые бездны перешел ты, читатель (существо первой важности), со времен Адама и до наших дней, чтоб достичь здравым и невредимым настоящего положения!
Но как бы то ни было, а «Серебряный Воротник», благодаря «хирургическому чуду», снова был возвращен к жизни и, подперев свою израненную голову «серебряным воротником», долгое время еще странствовал по земле, окруженный почетом и чуждый страха. К числу его знаменитых дел, между прочим, принадлежит и то, что он произвел на свет, посредством достойного брака, Мирабо – «друга человечества», который, в свою очередь, дал жизнь Мирабо – «глотателю формул». Последний сам воздвиг себе чудный погребальный костер, который своим пламенем озарил не только судьбу древних Рикетти, но много любопытных событий, пребывавших во мраке забвения.
Может быть, ни один член семьи Рикетти не отличался такой оригинальностью, как «друг человечества», к истории которого, следуя хронологическому порядку, мы наконец пришли. Рикетти, сковывавший горы цепью и прикреплявший к ней звезду с пятью лучами, был только его первообразом. Могучий и прочный, как дуб, и такой же суковатый и трудно раскалывающийся, – так как все его волокна идут в различном направлении, – он смело мог переносить удары судьбы и возбуждать удивление целого мира. Это было существо замечательное, подозрительное, достойное любви и ненависти. Трудно поверить, чтоб среди пошлого литературного бренчания разных Гриммов с их корреспонденциями и самовосхвалениями мог существовать во Франции такой продукт природы, как друг человечества. В этом одном маркизе заключалось так много материала, что из него можно бы было сформировать целые армии философов. В то время как разглагольствуют и пишут похвальные речи разные Томасы, философствуют Морелли, морализируют Мармонтели, Дидро делаются энциклопедическими головами, а тощие Бомарше порхают на крыльях Фигаро, – старик маркиз сидит в своем углу. А между тем он был также писателем и владел таким талантом, каким со времен Монтеня едва ли кто был наделен из французских писателей. Но это ни к чему не повело, потому что его талант хранится в кабинете редкостей какого-нибудь антиквара, тогда как таланты других составляют товар, который можно найти на всех рынках и спрос на который никогда не прекращается. Таков уж мир. Но впрочем, нам нечего упрекать его. Разве даровитый маркиз не существует для нас? Разве мы не можем пользоваться его трудами, более долговечными, чем труды какого-нибудь Томаса!
Великий Мирабо нередко говаривал, что его отец был одарен более громадными умственными способностями, чем он, а подобный отзыв уже что-нибудь значит, если даже наполовину согласиться с ним. Если под этим понимать одни умозрительные способности, то Мирабо, может быть, был прав. Если же смотреть на старика маркиза как на умозрительного мыслителя и выразителя своих идей, умевшего придавать им оригинальный колорит, то вы невольно признаете его величайшим умом своего времени, умом, возвышавшимся до поэзии. Странно сказать, но своим образом мыслей маркиз имеет отдаленное сходство с Жаном Полем и выражает его на французский лад насколько может. Тем не менее разум не есть только достояние умозрительных способностей. Главная цель разума заключается в том, что им «кое-что видят», а для достижения этой цели необходимо содействие всего человека. В старике же маркизе, напротив, выдается замкнутость, холодный, неприятный юмор, скрытая злоба и распущенность – все это вместе с гордостью и упрямством доказывает только недостаток силы. Действительное количество нашего разума – насколько верно и основательно мы понимаем суть дела, в особенности человеческого дела – зависит от нашего терпения, беспристрастия, гуманности и всякой присущей нам силы. Так как разум исходит из целого человека, – он есть свет, озаряющий всего человека. На этом-то основании и понятно: юный Мирабо с его широким, пламенным взглядом на мир, свободной, бесстрашной душой обещал быть необыкновенным человеком.
Может быть, чтоб вернее определить маркиза, следует прийти к тому заключению, что он был из породы педантов. Твердый, как металл, несимпатичный и неуступчивый, он проникнут неимоверной гордостью, которая только прикрывала, а не подавляла его громадное тщеславие. К этому присоединялось еще высокомерие, проглядывавшее в речах, обращении и сообщавшееся его идеям, принципам нравственности, словом – всему его существу. Надменный, с суровостью в лице, затаив злобу и гнев, он с каким-то презрительным снисхождением обращался с миром и человечеством, но чаще всего выразительно молчал, сжав губы и слегка раздув ноздри. Вот перед нами педантизм, но педантизм при новых, более интересных условиях, доведенный при этом до крайнего совершенства.