Герои, почитание героев и героическое в истории
Шрифт:
С другой стороны, эти размышления были утешительны для человека, который всю свою жизнь проповедовал о необходимости помогать бедным и вводить всеобщее образование. Он старался показать, в чем должны заключаться образование и поддержка, когда они поставят преграду, единственно возможную преграду, между гнетом и восстанием, единственный и неизбежный договор между низшими и высшими классами. Ах, сударыня, правление, похожее на игру в жмурки, кончится всеобщим переворотом».
Пророческий маркиз! Ах, если б другие народы слушали тебя лучше, чем слушала тебя Франция, так как это касается их всех. Но теперь разве любопытно размышлять о том, что мир и без этого пророка избрал себе другой путь? Был ли у юного Мирабо отец, какой бывает у других людей, или вовсе не было! В первом предположении необходимо убедиться, если подумать о происхождении, положении в свете, необыкновенных способностях Мирабо, благодаря которым он достиг высокой государственной ступени, в то время как Тюрго, Неккеры и даровитые люди были неизбежны. Природным волшебством он очаровывает Марию-Антуанетту, впечатлительную и сочувствующую всему великому
Король Людовик – ноль, да, к счастью, и деятельность его равнялась нулю. Если б в то время во главе Франции стоял единственный француз, способный разрешить великий вопрос, уступать и противиться, обходить препятствия, терпеть, словом – «понимать», что нужно делать, то Франция, может быть, избегла бы революции и преобразование совершилось бы мирным путем. Но высшие силы решили иначе. После многих тысячелетий всем народам было суждено увидеть великий пожар, самосожжение нации и, глядя на это зрелище, поучиться. И разве можно было найти лучшего учителя в мире, каким был «друг человечества» для «проглотчика формул», разве можно было придумать что-нибудь лучше того воспитания, которое получил Алкид Мирабо? Доверься небу, читатель, оно точно так же заботится о судьбе народов, как и о судьбе воробья.
Габриель Оноре отлично устроился в Париже «водить за нос» всю знать. А в другом, деловом отделе, когда началось лето и вместе с ним сельские работы, он превосходит все ожидания. «Друг человечества» посылает Пьера Бюфьера в Лимузен, в свое имение, – а при не окончившемся еще процессе имение маркизы, – чтоб поразведать, нельзя ли там чего сделать для человечества. Понятно, что здесь дела немало, – крестьяне, не имея средств удовлетворить самым необходимым потребностям в жизни, «глядят горемыками и, по-видимому, полагают, что грабеж, чинимый над людьми, такое же Божье наказание, как буря и град». Здесь, в уединении Лимузена, Габриель делается опять Габриелем. Он ездит верхом, пишет, всматривается во все, ест из одного горшка с бедняками, беседует с ними, помогает им, учреждает нечто вроде деревенского суда присяжных и покоряет все сердца, так что маркиз невольно сознается, что он «демон невозможного». И действительно, слова «невозможно» нет в словаре Габриеля. Когда впоследствии этот же самый Габриель (по свидетельству Дюмона) приказал своему секретарю сделать какое-то чудо, считавшееся по крайней мере в то время чудом, то секретарь возразил ему, что «это невозможно». «Невозможно? – вскричал Габриель. – Никогда не говорите при мне этого слова». Вообще юный Мирабо был добрым человеком, когда обращались с ним хорошо, но с широким клювом и неисправимою страстью к воде.
Следующее, по сути, не важное, письмо, адресованное дяде, достойно, по нашему мнению, чтоб привести его здесь. Габриель в шутливом тоне описывает, как ему, молодому барину и тогдашнему щеголю, пришлось дрогнуть на снегу. Письмо писано в декабре 1771 года на дороге в замок Мирабо.
«Fracti bello satisque repulsi ductores Danaum – это означает, мой дорогой дядя, на доброй латыни, что я умираю от усталости. Во всю эту неделю я спал не более любого часового и в то же время колесами моего экипажа изучил все колеи и лужи, встречавшиеся мне между Парижем и Марселем. Глубоки и бесконечны были эти колеи. Кроме того, между Мюкро, Романе, Шамбертеном и Бонем у меня сломалась ось, и это случилось в центре четырех виноградников, – вот так географический пункт, если б у меня хватило ума быть пьяницей! Несчастие это совершилось в пятом часу вечера, и мой лакей уже уехал вперед. В это время шел мокрый снег, но, к счастью, впоследствии он приобрел некоторую плотность. Близость Боня заставляла меня надеяться, что я обрету в его жителях какой-нибудь гений. Так как я нуждался в добром совете, то черт посоветовал мне прежде всего выругаться, но эта прихоть вскоре прошла, и я попробовал смеяться, тем более что в это время подъехал ко мне верхом на лошади священник, которому снег и дождь били нещадно в лицо. Физиономия его выделывала необыкновенные гримасы, и я полагаю, что это было причиной, что я воздержался от дальнейшей ругани. Почтенный муж, при виде опрокинутого экипажа без колеса, спросил: не выпало ли на мою долю какого-либо несчастия? Я отвечал, что, «кроме снега, здесь ничего не выпало». «А, – заметил он остроумно, – у вас сломался экипаж». Я подивился подобной мудрости и попросил его, разумеется, с позволения его лошади, у которой также была веселая физиономия, потому что снег бил ей прямо в нос, ускорить шаг и известить в Шаньи, что я сижу здесь. Он обещал исполнить мою просьбу и сообщить об этом даже самой почтмейстерше, которая приходилась ему кузиной. При этом он рассказал мне, что она прелюбезная дама и вот уже три года как замужем за весьма почтенным человеком, племянником королевского прокурора. Рассказав мне о кузине, ее муже и не помню еще о ком, он дал шпоры своему коню, который заржал и пустился в путь.
Я забыл вам сказать, что мною уже был послан ямщик в Мюкро. Парень этот отлично знал дорогу, потому что ездил туда ежедневно выпивать стаканчик или два. Собираясь в путь, он уже был навеселе, а когда возвратился, то был окончательно пьян. Я, как часовой, ходил взад и вперед; бонские жители подходили ко мне и спрашивали: что случилось? Одному из них я ответил, что дело идет об одном опыте. Меня послали из Парижа исследовать – может ли экипаж ехать с одним колесом. До сих пор все шло хорошо, но теперь я хочу написать, что с двумя колесами все-таки удобнее. В эту самую минуту приятель, с которым я беседовал, ударился коленкой о другое колесо, лежавшее в снегу, схватился рукой за ушибленное место и, выругавшись точно так же, как я, сказал, улыбаясь: «Да, вот другое колесо». «Черт возьми!» – вскричал я, как бы удивляясь
Миссия Мирабо в Провансе была довольно многосложна. Он должен был осмотреть имения, познакомиться с крестьянами и помещиками и, может быть, приискать себе жену. Еще недавно, как мы видели, старик полагал, что в жены ему годится только одна императрица. Но Габриель, благодаря родительским заботам, с тех пор удивительно созрел, и маркиз решил, что если брак с императрицей невозможен, то можно приискать и другую невесту, только была бы она с деньгами. Наконец находят невесту, хотя без денег, но зато со связями и надеждами, и покоряют ее сердце с помощью бурного красноречия и маркиза. Ее портрет, даже по описанию маркиза, не слишком очарователен: «Марии-Эмилии де Кове, единственной дочери маркиза де Мариньяна, было в то время восемнадцать лет. Лицо ее было весьма обыкновенное, даже вульгарное на первый взгляд и при этом крайне смуглое. Глаза и волосы были прекрасны, зубы дурны, а с уст не сходила приятная улыбка. Она была небольшого роста, но вся ее фигура отличалась изяществом, хотя и держалась несколько набок. При этом она была одарена живым умом, остроумием, ловкостью, нежностью и мужеством». Таким образом, эта смуглянка, к тому же величайшая дура, 22 июля 1772 года делается женой Мирабо. С нею и с 3000 франков содержания, получаемого им от тестя, и с 6000 франков, назначенными отцом, да с великими надеждами впереди, должен он поселиться в городе Э и благословлять небо.
Нужно сознаться, что юный Александр немного роптал, ему пришлось покорить только подобный мир. Но у него были книги, надежды, у него были здоровье и способности. Перед ним лежала вселенная (часть которой составлял также город Э), вселенная запрещенных плодов, невыразимое поле времени, на котором он мог сеять, и он сказал себе: «Теперь я буду умен». А между тем человеческая природа слаба. Спрашивается, был ли старик маркиз, теперь окончательно разведшийся с женою, расположен прощать маленькие грешки? Страшное, отвратительное спокойствие, с которым он сообщает своему брату о процессе и требует от него молчания, может потрясти слабые нервы, поэтому мы опускаем этот эпизод…
Семейная жизнь Рикетти быстро близится к разрушению, наступает в ней время ураганов. Одна из его дочерей замужем за г-ном Сальяном, другая за г-ном Кабри, у которого на руках процесс по поводу написанных им стихов, исполненных клеветы. Некий барон Вильнев Моан, на которого направлено было это стихотворение, публично оскорбляет г-жу Кабри на гулянье, но все лица, бывшие свидетелями этого оскорбления, выказали себя в этом деле крайними дураками. Затем бедная женщина связывается с неким Бриансоном в эполетах, личностью, по словам побочного сына, не поддающеюся описанию.
От юного наследника всех Мирабо требуют, чтоб он играл некоторую роль в свете, в особенности после женитьбы. Но в состоянии ли отличиться молодой человек с 9000 франков в год и кучей долгов? Старик маркиз тверд, как скала, и никакой жезл Моисея не извлечет из него чуда. На подарки, содержание дома, обеды и вечера он не дает ни одного су. Все это лежит на обязанности Мирабо, и все это он устраивает роскошно, но, увы, у него только 9000 франков в год и куча долгов! Остается одно – прекратить все эти обеды и вечера и удалиться в старинный замок, что он немедля и делает. Но молодая жена, привыкшая к роскошной жизни, требует, чтоб ей был отделан целый ряд комнат. Являются обойщики, начинается стук, возня и затем все принимает великолепный вид, но на все это подаются счета, – а там еще евреи-кредиторы! Мирабо, со слезами на глазах, обращается к тестю и умоляет его превратить «богатые надежды» в действительные наслаждения. Тесть, тронутый его слезами и красноречием, готов выдать ему 40 000 франков в том предположении, что старик Мирабо, заинтересованный в этом деле, не откажется со временем уплатить их. Но маркиз, которому пишется красноречивое письмо, отвечает письмом, известным под названием «Lettre de cachet», и приказывает красноречивому автору, в силу подписи и печати его величества, немедленно отправляться в Маноск.
Итак, прощай, крутая скала и бурный Дюранс, здравствуй, жалкий Маноск, куда судьба забросила нас! Но и в Маноске может человек жить и читать, может писать «Опыт о деспотизме» (чтоб впоследствии напечатать его в Швейцарии) – сочинение, полное огня и грубой энергии, имеющее интерес и в настоящее время. «Опыт о деспотизме», не имевший ничего общего с «Эфемеридами», встретил в старом маркизе сурового критика. Вероятно, он остался недоволен проглоченными формулами и молодым, едва оперившимся человеком, осмелившимся уже трактовать о вещах, требующих серьезного и зрелого возраста. К этому присоединились еще новые неприятности. Некий шевалье де Гассо, имевший обыкновение посещать дом Мирабо в Маноске, начинает теоретически ухаживать за маленькой смуглянкой, и на его любезности также отвечают теоретически. Записочки следуют за записочками, взгляды за взглядами, crescendo за allegro, так что наконец взбешенный супруг поднимает бурю и грозит выбросить за дверь шевалье де Гассо, который, не дожидаясь выполнения этой угрозы, спешит оставить дом Мирабо, но не без некоторого скандала. Все ждут дуэли, но Гассо, зная, какова шпага в руках Рикетти, не хочет драться и просит своего отца уладить дело и извиниться за него. Отцу было предоставлено «умолять великодушного графа пощадить жизнь бедного сына, потому что и без того этот скандал помешал ему составить отличную партию и вооружил всю семью против него». Великодушный граф не только посылает к черту дуэль, но, позабыв и «Lettre de cachet», летит в дом того семейства, где молодой человек выбрал себе невесту, и так горячо умоляет забыть все, что бедному Гассо возвращается прежняя милость. Устроив с успехом это дело, – так как ничто не может противиться его красноречию, – он со спокойной совестью возвращается домой.