Герои, почитание героев и героическое в истории

Карлейль Томас

Литература, кроме проповедей для португальских колоний или небольших статеек, не открывала ему еще гостеприимных объятий. По всей вероятности, он сочинял просьбы и любовные письма людям, у которых было больше денег, чем знания орфографии, затем составлял каталоги, реестры, газетные объявления и в такой форме имел удовольствие видеть в печати произведения своих рук. Но через некоторое время он уже более сближается с литературой и принимается за переводы с английского языка. Литература в то время, как и теперь, была общим приютом и убежищем для бедняков, где всем смертным, какого бы цвета или разряда они ни были, предоставлялась полная свобода жить или по крайней мере умирать, но для предприимчивого человека средства, добываемые ею, были в то время весьма ограниченны. Газет было немного; руководящих статей не существовало и еще менее других отделов с их казенным гонораром за строчку. Паквуд и Уоррен, а еще более Панкук и Коулберн⁴²

еще покоились мирным сном на лоне хаоса; хвалебная литература также не существовала, а потому не могла быть оплачиваема. Таланту недоставало рынка, где бы он мог рассчитывать на верный сбыт труда. С ним обходились, как с добродетелью, осыпали похвалами и оставляли умирать с голоду. Чтоб читатель не был слишком высокого мнения о щедрости тогдашнего литературного рога изобилия во Франции, мы представим ему небольшую историческую сцену, которую он может видеть собственными глазами. Рассказ принадлежит Дидро и относится уже к позднейшей эпохе, когда времена несколько улучшились.

«Я дал одному бедняку переписать рукопись. Так как срок, в который он обещал мне доставить ее, прошел, да и сам он не являлся ко мне, что меня сильно беспокоило, то я решился разыскать его. Я нашел его в норе, которая была не больше моей ладони, лишенной дневного света и с совершенно голыми стенами. Два соломенных стула, жалкая кровать без занавесок с одеялом, источенным червями, сундук, набитый грудой всевозможного тряпья, небольшая жестяная лампа, с бутылкой вместо подставки, и дюжина превосходных книг – вот все, что было в комнате. Я проговорил с ним три четверти часа. Бедняк был гол, как червь, – это было в августе, – худ, грязен, но при этом весел. Не жалуясь ни на что, он ел с аппетитом ломоть хлеба и по временам ласкал свою возлюбленную, лежавшую на жалкой кровати, занимавшей две трети комнаты. Если б я не знал, что счастье живет в сердце, то этому мог бы меня научить мой Эпиктет с улицы Гиасинт».

Несмотря на свои двадцать девять лет, Дидро влюбляется по уши. Это была честная, благородная привязанность – первая и, вероятно, последняя в этом роде. Если читатель желает познакомиться с поэтическим описанием этой любви и с талантом Дидро изображать подобные картины, то может прочесть об этом в некогда знаменитой его драме «Отец семейства». Известно, что сюжет этой драмы он взял прямо из жизни, не прибегая ни к каким прикрасам и эффектам, составляющим неизбежную принадлежность французского театра. Отрывок из этой пьесы мы приводим здесь.

Первый акт.

Выход седьмой.

Сент-Альбан: Отец, ты должен узнать все, – иначе как мне разжалобить тебя? Первый раз я увидел ее в церкви. Она стояла на коленях у алтаря, подле пожилой женщины, которую я принял за ее мать. Отец! Какая скромность, какая прелесть! Ее образ преследует меня днем и ночью и не дает покоя. Я утратил веселость, здоровье и спокойствие. Я не могу жить без нее, – она изменила мою жизнь: я уже не тот, чем был прежде. С первой же встречи все пошлые страсти исчезли из моей души, осталось одно благоговение и удивление. Еще прежде, чем она бросила на меня свой взор, я сделался робок, и эта робость усиливалась с каждым днем, – покуситься на ее добродетель было бы для меня все равно что покуситься на ее жизнь.

Отец: А кто эти женщины? Как они живут?

Сент-Альбан: Ах, если б ты знал, как они несчастны! Вообрази себе, что их тяжелый труд начинается с раннего утра и нередко продолжается всю ночь. Мать занимается тканьем; грубое полотно касается нежных пальчиков Софии и причиняет боль. Ее глаза – прелестнейшие глаза в мире – должны работать при тусклом свете единственной лампы. Она живет на чердаке, в четырех голых стенах, деревянный стол, пара стульев, жалкая кровать – вот вся их мебель. О, небо, если ты создало подобное существо, то какую же участь готовишь ты ему?

Отец: Как ты познакомился с ними? Говори правду.

Сент-Альбан: Мне пришлось преодолеть невероятные препятствия. Хотя я живу под одной кровлей с ней, но вначале я избегал ее видеть. Когда мы встречались на лестнице, то я учтиво раскланивался с ней. Вечером, когда приходил домой, я тихонько стучался к ним в дверь, просил у них воды, дров, огня, как это обыкновенно случается между соседями. Они постепенно привыкли ко мне, и, по-видимому, я понравился им. Так как вечером они выходили из дома весьма неохотно, то я брал на себя обязанность приносить им все, что было нужно.

* * *

Вся правда, прибавляем мы от себя, заключалась в следующем: «Я заказал им сорочки и сказал, что я бакалавр богословия и намерен поступить в семинарию Св. Николая, и всю эту речь, разумеется, вел на языке змия-искусителя».

Но мы пропускаем многое и спешим заключить сцену: «Вчера

вошел я к ним по обыкновению. София была одна. Она сидела у стола, закрыв лицо руками, работа валялась у ее ног. Я вошел так тихо, что она не заметила моего присутствия. Она вздохнула, и слезы потекли по ее пальцам и падали на руки. Уже несколько времени тому назад я заметил, что она грустит. О чем плачет она? – думалось мне. Что огорчает ее? Крайнего недостатка не может быть, – ее работа и мое внимание служат ей верной поддержкой. Опасаясь единственного несчастья, которое для меня было бы ужасно, я немедля бросился к ее ногам. Как велико было ее удивление! «София, – сказал я ей, – вы плачете, – что с вами? Не скрывайте от меня вашего горя, расскажите, умоляю вас, расскажите мне все». Она молчала. Ее слезы текли по-прежнему, глаза ее, в которых теперь вместо спокойствия выражался ужас, устремились на меня. Затем она опустила их и, снова взглянув на меня, сказала: «Бедный Серж, несчастная София!» Я положил мою голову на ее колени и облил ее передник моими слезами».

Одним словом, ничего не оставалось более делать, как вступить в брак. Старик Дидро как ни рад был видеть своего сына, с негодованием и насмешкой встретил подобную просьбу, и бедный юноша принужден был возвратиться в Париж, избегать дорогого дома, – вследствие чего захворал и был близок к смерти. Это обстоятельство еще более увеличило недоумение его возлюбленной и заставило ее навести о нем справки. Она, к своему ужасу, узнала, что комната его – сущая собачья конура, что он живет почти без пищи, без ухода, жалкий и грустный, и решилась идти к нему, обещала быть его женою, – так что с этого времени мать и дочь сделались его сиделками. Как только он поправился, они отправились в церковь Св. Петра и там повенчались в полночь 1744 года. Но нам еще остается прибавить, что когда София, на которой он женился, утратила достоинства прежней Софии, то ошибка скорее заключалась в его непостоянстве, чем в ее качествах. Как в юности она была «высокой, красивой, благочестивой и умной», так, по-видимому, в течение всей своей жизни она сохранила мужество, благоразумие и верность, – слишком хорошая жена для подобного мужа.

«Мой отец был слишком ревнив, чтоб позволять моей матери продолжать работу белья, которая заставляла ее принимать чужих людей и с ними разговаривать. Поэтому он предложил ей прекратить это дело, на что она весьма неохотно согласилась. Для себя она не боялась бедности, но ее мать была стара, и она опасалась, что не будет в состоянии удовлетворять всем ее нуждам. Тем не менее она принесла эту жертву в полном убеждении, что она необходима для спокойствия ее мужа. Наемная женщина приходила каждое утро убирать маленькую квартиру и приносила провизию, но все хозяйство лежало на обязанности моей матери. Нередко случалось, что, когда мой отец не обедал дома, она ела один только хлеб и радовалась той мысли, что на следующий день может угостить его более порядочным обедом. Кофе был, разумеется, роскошью при таком хозяйстве, но она, не желая лишать своего мужа любимого напитка, обыкновенно давала ему каждый день шесть су, чтоб он отправлялся в кафе «Режанс» выпивать свою чашку и смотреть на игру в шахматы.

В это время он перевел с английского языка «Историю Греции» Станьяна и продал свой перевод за сто крон. Этими деньгами он несколько поправил свои домашние обстоятельства…

Моя мать разрешилась дочерью и была уже беременна во второй раз. Несмотря на ее осторожность, уединенную жизнь и старание всюду выдавать своего мужа за брата, до его семейства в провинции все-таки дошли слухи, что с ним в квартире живут две женщины, вследствие чего происхождение, поведение и характер моей матери сделались предметом самой гнусной клеветы. Отец мой заранее предвидел, что переписка не поведет ни к чему и может продолжаться до бесконечности, а потому посадил свою жену в почтовую карету и отправил к родителям в Лангр. Перед этим она только что разрешилась сыном. Уведомляя об этом своего отца, он также сообщил ему и об отъезде моей матери. «Она уехала вчера вечером, – писал он, – и через два дня будет у вас. Вы можете сказать ей, что вам будет угодно, а если она надоест вам, то пришлите ее сюда обратно». Как ни странно было это известие, родитель моего отца все-таки решился послать ей навстречу свою сестру. Первое знакомство было довольно холодно, но вечер показался ей уже не так тягостен, а на следующее утро она вошла в комнату своего тестя, встретилась с ним, как с родным отцом, и ее ласковый, симпатичный характер очаровал доброго, чувствительного старика. Она немедленно принялась за работу, не пренебрегала ничем, чтоб только угодить семейству; теперь она уже не боялась его и желала только заслужить его расположение. Вообще ее присутствие производило самое благоприятное впечатление на стариков, а ее простота, скромность, умение хозяйничать заставили их полюбить ее еще более, так что даже намерение лишить моего отца наследства было отменено. Добрые люди удержали ее у себя три месяца и затем отправили обратно в Париж, снабдив ее всем тем, что они считали для нее полезным и приятным».