Герои, почитание героев и героическое в истории

Карлейль Томас

Хотя мы и познакомились с духом его метода и его разнообразной пользой, но мы все-таки далеки от того, чтоб признать его за метод великого мыслителя или поэта, в особенности последнего. Метод поэта должен быть продуктом глубокого чувства, светлых идей, продуктом гения или таланта, и все эти качества легче найти в произведениях Гукера или Шекспира, чем у Вольтера.

Присущий Вольтеру метод – относительно всех предметов без исключения – есть чисто деловой метод. Порядок, вытекающий из этого метода, не красота, но, в лучшем случае, правильность. Предметы его сгруппированы не живописно и даже не научно, но размещены удобно и искусно, как товар в порядочном магазине. Мы можем сказать, что здесь преобладает не естественная симметрия дубового леса, а однообразная искусственная симметрия канделябра. Сравните, например, план «Генриады» с планом нашего варварского «Гамлета». План первой напоминает геометрическую диаграмму, план последнего – картон Рафаэля. «Генриада» представляется нам красивым, правильно выстроенным Тюильрийским дворцом, «Гамлет», напротив, таинственной звездной Вальхаллой и жилищем богов.

Но тем не менее, как мы уже заметили, метод Вольтера деловой и для его целей более полезный, чем какой-либо другой. Он руководит всем его трудом и вместе с тем

служит руководством и для читателя; является взаимное понимание, так как идея передается ясно и усваивается без труда. Благодаря этому обстоятельству Вольтер более нравится юношам, чем старцам, а первое чтение его сочинений производит более благоприятное впечатление, чем второе, если только его считают необходимым. Способность доставлять удовольствие и пользу – заслуга немаловажная и вполне принадлежит ему. И эта способность, по нашему мнению, составляет главную заслугу всей его деятельности. Его исторические произведения, несмотря на их блестящее изложение и некоторый якобы философский взгляд, принадлежат к числу слабейших из всех исторических сочинений. Это – не что иное, как списки внешних событий, битв, зданий, узаконений и других поверхностных явлений. Но так как эти отчетливые списки весьма удобны для памяти и читаются легко, то мы слушаем их не без удовольствия и кой-чему научаемся, даже научаемся многому, если мы прежде ничего не знали. В целом его искусное, хотя и сжатое изложение, блестящие картины скорее отличаются поэтическим, чем дидактическим характером. Его «Карл XII» может служить еще и теперь образцом биографического очерка. Мельчайшие подробности переданы в немногих словах; описания чуждых нам людей и стран, битв, приключений и т. п. изображены слогом, который, относительно сжатости, соперничает со слогом Саллюстия. Эта миниатюрная картина, представляющая нам шведского короля и его нелепую жизнь, написана без красок, но с соблюдением перспективы. Она отличается единством и гармонией, свойственным удачно выполненным картинам, так что ее, безусловно, можно назвать лучшим историческим произведением Вольтера.

В других его прозаических сочинениях, в его романах, бесчисленных статьях и очерках преимущественно выдается тот же самый порядок и ясность, то же быстрое соображение и остроумный взгляд. Его «Задиг», «Бабук» и «Кандид», рассматриваемые как продукт фантазии, стоят в глазах иностранцев выше его так называемых поэтических произведений, полны ума и живости и, кроме того, отличаются, хотя и с неправильной точки зрения, остроумным взглядом на человеческую жизнь, на старый, хорошо знакомый деловой мир, который, по причине неправильной точки зрения, имеет и вид неправильный и представляет целую массу забавных комбинаций. Острота, обнаруживающаяся в этих и подобных произведениях и нередко чересчур обильно изливающаяся из ума Вольтера, была не раз и справедливо восхваляема. Она пустила глубокие корни в его натуру, была неизбежным продуктом подобного ума и подобного характера и обещала уже с самого начала, как это и действительно случилось в последний период его жизни, сделаться господствующим языком, на котором он говорил и даже думал. Но, отдавая полную справедливость неистощимому запасу, силе и едкости остроты Вольтера, мы должны в то же время заметить, что она не была подходящим предметом такого ума, а по своей сущности должна быть причислена к низшему разряду насмешки. Острота Вольтера – не что иное, как логическая шутка, забава головы, а не сердца; во всех его остроумных выходках едва подметишь искорку юмора. В остроте подобного рода нет скромности, нет истинной веселости, согревающей душу. В ней даже нет способности смеяться; она только хихикает и лукаво улыбается. Она не проникнута игривою, теплой симпатией, но отзывается презрением или, в лучшем случае, равнодушием. Она находится в таком же отношении к юмору, как проза к поэзии, которой у Вольтера нет и следа. Его забавное произведение «Девственница», которое по другим причинам не может быть рекомендовано ни одному читателю, имеет единственное достоинство – достоинство наглой и дерзкой карикатуры. Но в нем нет плоских шуток паяца; оно редко или почти никогда не оскорбляет, мы не говорим – чувства приличия, но хорошего тона; этим отрицательным достоинством оно может вполне похвалиться. Положительных же достоинств в нем нет. Напрасно будем мы искать в его произведениях те строки, которые привыкли находить в «Дон Кихоте», «Шенди», «Гудибрасе» или «Битве книг». Вообще нужно заметить, что в последнее время юмор не составляет национального дарования французов и со времен Монтеня, по-видимому, совершенно покинул их. На поэтических достоинствах Вольтера мы долго останавливаться не будем. Поэзия его также отличается интеллектуальным характером и деловым методом. Все рассчитано на известную цель, всюду видна логическая соразмерность чувств, завязки и вымысла. У него нет недостатка в энтузиазме, напоминающем нередко вдохновение. Он симпатизирует героям своих произведений, со способностью хамелеона усваивает себе цвет каждого предмета и если не может быть этим предметом, то старается разыграть его роль самым правдоподобным образом. В результате перед нами является произведение, искусно и блестяще выполненное, доставляющее нам то старинное удовольствие, которое доставляют «побежденные трудности» и видимая взаимная связь цели со средствами. Что при этом наша душа остается безмолвна, не затронута и видит не всеобщую, вечную красоту, но только элегантную моду, не поэтическое творчество, а скорее туалетный процесс, – тому удивляться нечего. Это означает только, что Вольтер был французским поэтом и писал так, как того требовал и как тому сочувствовал французский народ тогдашнего времени. Нам давно известно, что французская поэзия стремилась к другой цели, нежели наша, что ее блеск был блеском безжизненным и искусственным; она походила не на обаятельную роскошь летней природы, а на холодный блеск стали.

Вообще при чтении поэтических произведений Вольтера никогда не следует забывать приключение в кафе «Прокоп». У него не было недостатка в понимании самой сущности поэзии, когда он видел, что и другие старались понять ее, – но какое отличие могла ему дать эта выходка в кафе «Прокоп»? Какую пользу могла она принести его драгоценной «славе», если б он вздумал продолжать поступки подобного рода? Под конец, по-видимому, он совершенно примирился с общественными обычаями и привычками и старался лучше сделать то, что делают другие. А между тем его личная поэтическая религия, которая ни в каком случае не могла быть католической, сверх всякого ожидания, была полна изуверства.

Впрочем, порицание Шекспира, против которого Англия, в свою очередь, протестовала, заслуживает, если хорошенько взвесить дело, «похвального листа». Он называет Шекспира «гением, полным силы, естественности и возвышенности», хотя, к несчастью, «лишенным малейшей искры хорошего вкуса или малейшего знакомства с правилами». По понятиям Вольтера, это довольно верно, потому что у Шекспира действительно не было парижского bon gout, и он с изумительным спокойствием шел вразрез с правилами. После довольно снисходительного приговора над «Гамлетом», лучшим из этих «чудовищных фарсов, именуемых трагедиями», но где встречаются «прекрасные сцены, высокие и ужасные места», Вольтер следующим способом разрешает две великие задачи:

«Во-первых, как могло скопиться столько чудес в одной голове, потому что все пьесы божественного Шекспира написаны в этом вкусе. Во-вторых, каким образом люди могли возвыситься до того, чтоб смотреть на эти пьесы с восторгом, вследствие чего они приобрели себе поклонников в том веке, который создал «Катона» Аддисона?

Наше удивление при первом чуде исчезнет, если мы узнаем, что Шекспир черпал материал для всех своих трагедий из рассказов или романов и при этом случае переложил только в стихи роман Саксона Грамматика «Клавдий, Гертруда и Гамлет», которому и принадлежит вся честь.

Вторая часть задачи – удовольствие, доставляемое людям этой трагедией, представляет больше затруднений, но вот решение, согласное с глубоким мнением некоторых философов.

Английские носильщики, матросы, извозчики, мясники, клерки страстно любят зрелища. Петушиные бои, боксеры, похороны, дуэли, казни, колдовство, явление духов – все это привлекает целые массы. Немало и патрициев, которые так же любопытны, как простой народ. Лондонские жители в трагедиях Шекспира встретили полное удовлетворение своим страстям. Придворные нашли необходимым последовать примеру общего потока: почему же не удивляться тому, чему дивится целый город? Полтораста лет не было ничего лучшего, удивление росло со временем и наконец перешло в поклонение. Несколько гениальных сцен, гениальных стихов, полных силы и естественности, запечатлевающихся против воли в памяти, искупили остальное, и вскоре с помощью некоторых отдельных красот возымела успех целая пьеса».

И действительно, эта теория довольно удобная, она бросает свет более чем на один предмет и, говоря относительно, написана еще в мягких выражениях. Фридрих Великий, например, произнес другой приговор:

«Чтоб убедиться в жалком вкусе, который и по настоящее время господствует в Германии, стоит только посетить общественные театры. Здесь вы увидите отвратительные пьесы Шекспира, переведенные на наш язык; публика от восторга падает в обморок, слушая эти плоские фарсы, достойные каких-нибудь канадских дикарей. Я называю их фарсами, потому что они грешат против всех драматических правил. Шекспира еще можно извинить за его безумные выходки, потому что зачатки искусств еще не обозначают их зрелости. Но в настоящее время у нас на сцене появился «Гетц фон Берлихинген» – отвратительное подражание жалким английским пьесам, и партер рукоплещет и неистово требует повторения этих омерзительных плоскостей»³⁶.

Мы привели этот критический отзыв не с намерением его опровергать, но только показать, на какой точке зрения находились критики. В приговоре Фридриха чувствуется какой-то пафос, на него можно смотреть как на предсмертный крик «вкуса», в той стране, которая внезапно, как бы силой волшебства, подпала странному, сверхъестественному и ужасному влиянию, и влияние это начало принимать все большие и большие размеры, так что наконец Фридрих, судорожно смяв свою шляпу, захлебывается в океане «омерзительных плоскостей».

В целом же воззрение Вольтера на поэзию, по-видимому, радикально отличалось от нашего воззрения, а о том, что мы строго называем поэзией, он не имел почти никакого понятия. Трагедия, поэма для него не «манифестация человеческого разума в формах, свойственных чувству человека», а скорее замысловатая пляска с яйцами, исполненная под музыку в присутствии короля, но с тем, чтоб плясун ухитрился не разбить ни одного яйца. Тем не менее мы должны отдать полную справедливость как ему, так и вообще французской поэзии. Эта последняя представляет оригинальное растение нашего времени; оно тщательно воспитано и не лишено собственного достоинства. При этом не следует упускать из виду того любопытного факта, что оно в разное время было разводимо во всех странах, в Англии, Германии и Испании, но, несмотря на королевские лучи, не могло привиться. Теперь же, по-видимому, оно засохло и на родной почве; топор уже лежит у его корня, и, может быть, недалеко то время, когда этот род поэзии как для французов, так и для других народов останется только одним воспоминанием. А все-таки прежние французы любили ее страстно; для них она, вероятно, имела истинное достоинство, и мы понимаем, как в то время, когда жизнь представляла один внешний блеск, подобное изображение жизни считалось самым подходящим. Но теперь, когда нация чувствует себя призванной для более серьезных и благородных целей, начинает чувствоваться потребность в новой литературе. А между тем, глядя на нелепый спор между «романтиками» и «классиками», мы видим, что наши остроумные соседи только приступили к началу этого предприятия. Начало, по-видимому, сделано, и французские писатели находятся, если можно так выразиться, в эклектическом положении, подражая немецкой, английской, итальянской и испанской литературам усердно и с истинной любовью к прогрессу, подкрепленной еще надеждой на больший прогресс. Когда французское дарование и французский ум снова достигнут самобытности, то нужно ожидать, что они внесут богатый вклад во всемирную литературу. Между тем, сообразив и взвесив все то, что совершил этот народ в прошедшем, мы должны причислить Вольтера к наиболее заметным поэтам Франции. Уступая в поэтической силе Расину и в некоторых отношениях Корнелю, он все-таки владеет живым умом, быстрым соображением и творчеством – качествами, не свойственными этим обоим поэтам. Мы полагаем, что в глазах иностранцев его трагедии «Заира» и «Магомет» считаются лучшими произведениями этой школы.

Впрочем, Вольтер не в качестве поэта, историка или романиста занимает такое высокое место в Европе, но преимущественно в качестве религиозного полемиста, энергического противника христианской религии. В последнем отношении он может служить материалом для серьезных размышлений, из коих только на некоторые мы имеем возможность обратить наше внимание. Вообще нужно сказать, что слог, которым написаны все его нападки, вполне соответствует его природе: его, сверх ожидания, нельзя назвать ни высоким, ни даже низким.