Герои, почитание героев и героическое в истории

Карлейль Томас

Может быть, найдется немного людей, которые при его принципах и искушениях могли бы вести подобную жизнь, заниматься его делом и выйти из него с чистыми руками. Если мы и называем его величайшим насмешником, то при этом считаем нужным прибавить, что в нравственном отношении он все-таки был лучшим из насмешников. Если по универсальности, откровенности, изяществу насмешки он превосходит всех людей, то вместе с тем он соединяет такую сердечную доброту, которою едва ли когда-нибудь владел другой насмешник.

Но время уже оставить эту часть нашего предмета. Впрочем, мы надеемся, что наши читатели не откажутся после изображенной нами картины практической жизни Вольтера и его положения в обществе бросить еще беглый взгляд на последнюю пикантную сцену, которую ему пришлось разыграть. По нашему мнению, этот последний визит в Париж отличался оригинальным, полуфривольным

и роковым характером. В этой катастрофе заключается частица драматической правды: тот, кто в течение всей своей жизни жаждал публичных похвал, умер наконец от избытка их. Врата неба распахнулись ему еще на земле, и он вступил в них, но только с тем, как он сам говорил, чтоб «задохнуться под розами». Если б в Париже существовала соответствующая теогония или теология, как в Риме и Афинах, то на эту смерть можно бы было смотреть, как на священную (как смотрели древние на смерть пораженного молнией), ниспосланную богами или, скорее, многоголовым богом – популярностью. Долгое время жил Вольтер в благословенной фернейской тишине и, по расчетам друзей, мог бы прожить еще несколько лет, но незначительные дела манят его в Париж, – и через три месяца его уже нет. Во всякое время своей жизни он мог бы сказать вместе с Александром: «О, афиняне, сколько старания нужно мне, чтоб понравиться вам!» Но афиняне требуют от него еще последнего удовольствия – умереть для них.

Относительно мира вообще эта поездка в Париж замечательна еще тем, что представляет один из блестящих триумфов прошедшего столетия, шумное и великолепное чествование литературного таланта, чествование человека, только мыслившего и печатавшего свои мысли. Нет сомнения, что в этих овациях было немало ложного, но все-таки в них заключалось глубокое значение. Они показывают, как универсально и вечно в человеке уважение к уму, как гордый принц и неразвитый простолюдин должны уважать ум, и только ум, потому что целые полчища какого-нибудь Ксеркса не могут подавить ни единой мысли нашей гордой души. «Они могут разрушить хижину Анаксарха, но его тронуть не могут». Только умственному достоинству может ум воздавать почести; только в более глубокой и лучшей душе, чем наша, мы можем узреть небесную тайну и, смиряясь перед нею, чувствовать, как мы при этом возвышаемся и облагораживаемся. Был ли в этом случае хорошо направлен легко возбуждающийся энтузиазм французов – утверждать положительно мы не можем. Мы только радуемся, что подобное чувство продолжает жить в человеческой душе и что нет такого испорченного и жесткого сердца, которое бы не воодушевилось и не пленилось при появлении более благородного сердца.

Немногие королевские въезды, немногие римские триумфальные шествия могут сравниться с триумфом Вольтера. «Его узнали на дороге, в Буржан-Брессе, – говорит Ваньер, – когда переменяли лошадей, и в одну минуту собрался целый город около его кареты, так что он долгое время принужден был сидеть запершись в комнате гостиницы». Станционный смотритель приказал ямщику заложить лучших лошадей. В Дижоне некоторые значительные лица не прочь были переодеться лакеями, чтоб прислуживать ему за столом и этим способом видеть его.

«У парижской заставы, – продолжает Ваньер, – таможенные надсмотрщики спросили, нет ли у нас чего запрещенного? «Я полагаю, – возразил Вольтер, – что в моей карете, кроме меня самого, нет другой контрабанды». Я вышел из кареты, чтоб надсмотрщик мог удобнее обыскать ее, но товарищ его шепнул ему: «Это же, черт возьми, мсье де Вольтер», – и затем, дернув его за платье и пристально взглянув на меня, снова повторил эти слова. Я не мог удержаться от смеха, между тем как все с удивлением и уважением смотрели на Вольтера».

Известие о его приезде разнеслось по всему Парижу. Появление китайского императора или Далай-ламы, вероятно, не произвело бы большего волнения. Бедный Лоншан, оставивший уже 28 лет службу при Вольтере и живший в своей маленькой квартире, едва только услыхал новость, как бросился к своим знакомым, чтоб поскорее убедиться в ее справедливости.

«Многие знакомые, которых я встретил, подтвердили полученное мною известие. Я нарочно отправился в cafe «Procope», где эта новость уже служила предметом горячего разговора разных политиков и писателей. Чтоб более убедиться, я пошел на набережную Тетен, где он еще с вечера остановился и занял квартиру, как говорили, в доме недалеко от церкви. Выйдя из рю де ля Сен, я издали увидел громадную толпу, собравшуюся у Королевского моста. Подойдя ближе, я заметил, что эта толпа стояла у дома маркиза де Вильета, находившегося на углу улицы де Бонь. Я осведомился о причине

такого сборища, и мне сообщили, что Вольтер остановился в этом доме и все ждут его выхода. Выйдет ли он сегодня, я положительно не мог узнать, потому что восьмидесятичетырехлетний старик, вероятно, устал с дороги и нуждается в отдыхе. С этой минуты я уже более не сомневался в приезде Вольтера в Париж».

С трудом удалось Лоншану увидеть своего бывшего патрона. Он в продолжение десяти минут разговаривал с ним, хотел броситься к его ногам и при расставании плакал, как бы под влиянием тяжелого предчувствия. Эти десять минут были великим делом, потому что у Вольтера были свои въезды и выезды, при которых присутствовало больше людей, чем при подобных церемониях самого короля. Принцы и пэры толпились в его передней, а когда он выезжал, то его карета походила на комету, длинный хвост которой тянулся через весь город. Он сам, говорит Ваньер, высказывал относительно некоторых вещей свое неудовольствие, но тем не менее многие знаки восторга, по его собственному признанию, нравились ему.

Если среди всей этой суматохи представить себе худощавого, еле движущегося старика, смотрящего на все весело и бодро, хотя и не с прежней твердостью и спокойствием, то невольно почувствуешь к нему любовь и симпатию. Лоншан говорит, что Вольтер показался ему чрезвычайно дряхлым, хотя вполне владел всеми чувствами и ясным, довольно звучным голосом. Следующий очерк, набросанный враждебным Вольтеру журналистом того времени, произвел на нас глубокое впечатление.

«Г-н де Вольтер появился в парадном костюме, во вторник, в первый раз по своем приезде в Париж. На нем был красный, обшитый горностаем кафтан, черный, огромный, ненапудренный парик времен Людовика XIV, которым так окутано было его истощенное лицо, что только и видны были два его глаза, горевшие, как уголья. На голове у него была надета красная треугольная шапка в виде короны, в руке он держал маленькую, крючковатую палку, и парижская публика, не привыкшая видеть его в таком костюме, смеялась немало. Этот человек, оригинальный во всем, вероятно, не хотел иметь ничего общего с обыкновенными людьми».

Эта голова – этот чудный микрокосм в «огромном парике а-ля Людовик XIV» в скором времени лишится всех своих дарований, эти глаза, горящие, как уголья, скоро закроются навеки! Теперь мы должны представить церемонию «торжества», о котором читатель, вероятно, слышал. Описание его мы заимствуем из того же сомнительного источника, за достоверность которого, впрочем, ручается Ваньер. Рассказ Лагарпа об этом событии известен и отличается от нижеследующего только изложением.

«В понедельник Вольтер, решившись насладиться триумфом, так долго ему обещанным, сел в голубую карету, усеянную золотыми звездами и которую один шутник назвал «небесной каретой», и отправился во Французскую академию, где в этот день происходило чрезвычайное заседание. Присутствовало двадцать два члена. Никто из прелатов, аббатов или других духовных лиц не захотел почтить своим присутствием это заседание. Единственное исключение составляли аббаты Буамон и Мильо; первый был распутный человек, принадлежавший только по платью к своему сословию, другой представлял жалкую личность, не ожидавшую милости ни от Церкви, ни от двора.

Академики вышли навстречу Вольтеру и проводили его до президентского кресла, которое и просили занять. Над креслом был повешен портрет. Собрание, устранив всякую баллотировку, приступило прямо к делу и выбрало его, при единогласном одобрении, президентом на следующую четверть года. Старик встал и хотел говорить, но члены объявили ему, что они слишком дорожат его здоровьем. Ему ничего не оставалось больше делать, как молчать!

Вольтер затем изъявил желание посетить секретаря академии, кабинет которого помещался под залой заседаний. Здесь он пробыл некоторое время и потом отправился в Комеди Франсез. Обширный луврский двор был весь набит любопытным народом. Лишь только показалась карета, как раздался крик: «Смотрите!» Савояры, торговки яблоками и весь сброд этого квартала собрались сюда, оглашая воздух криками: «Да здравствует Вольтер!» Маркиз Вильет, приехавший прежде, помог ему выйти из кареты, где подле него сидел прокуратор Кло. Они взяли его под руки и с трудом протащили сквозь толпу. При входе в театр, его окружила нарядная толпа, проникнутая истинным энтузиазмом к его гению. В особенности теснились дамы, загораживали ему дорогу, чтоб лучше рассмотреть его; некоторые дотрагивались до его платья, другие выщипывали мех из его шубы. Герцог Шартрский (впоследствии Egalite), остерегаясь подойти ближе, смотрел на него издали с не меньшим любопытством, как и другие.