Герой вечного времени
Шрифт:
И с грустью тайной и сердечной
Я думал: жалкий человек,
Чего он хочет… небо ясно,
Под небом места много всем.
Но беспрестанно и напрасно
Один враждует он – зачем…
Лермонтов вспомнил другое своё стихотворение – «Валерик»:
«Ура!» – и смолкло. «Вон кинжалы
В приклады!» – и пошла резня.
И два часа в струях потока
Бой длился. Резались жестоко,
Как звери, молча, с грудью грудь,
Ручей телами запрудили…
Теперь ему были доступны все материалы по этому периоду. Он нашёл о себе высказывание Руфина Ивановича Дорохова, который вспоминал: «Вообще говоря, начальство нашего края хорошо ведёт себя с молодежью, попадающей на Кавказ за какую-нибудь историю, и даже снисходительно обращается с виновными более важными.
Лермонтова берегли по возможности и давали ему отличиться. Стоило попроситься куда, и его желание исполнялось, – но ни несправедливости, ни обиды другим через это не делалось».
В донесении о Валерикском сражении генерал Галафеев отмечает храбрость, проявленную молодым Лермонтовым: «Он переносил все мои приказания войскам в самом пылу сражения, в лесистом месте, что заслуживает особенного внимания, ибо каждый куст, каждое дерево угрожали всякому внезапной смертью».
Общеизвестная фраза Мамацева (в передаче Потто) о Лермонтове: «Он никогда не подчинялся никакому режиму», – представляется бессмысленной в значении упрёка, но хорошо показывает недоумение армейского артиллерийского поручика, особенно наглядное в случае с восприятием Мамацевым тактической специфики лермонтовского отряда: в бою при Валерике «блуждающее» положение Лермонтова было следствием исполнения существенных обязанностей, умело возложенных на поэта генералом Галафеевым.
Барон Лев Васильевич Россильон, представитель Генерального штаба в отряде Галафеева, квартирмейстер 20-й пехотной дивизии вспоминал: «Гарцевал Лермонтов на белом, как снег коне, на котором, молодецки заломив белую холщовую шапку, бросался на чеченские завалы. Чистое молодечество! – ибо кто же кидался на завалы верхом?! Мы над ним за это смеялись».
За недолгий период своего участия в компании 1840 года поручик Лермонтов, безусловно, многого достиг. Лучшее подтверждение тому – неоднократные представления его к награждению. Согласно реляции от 8 октября 1840 года Граббе Головину за № 166 для Лермонтова испрашивался орден св. Владимира 4 степени с бантом за участие поэта в бою при Валерике 11 июля. Однако, в соответствии с изменениями, внесенными в представление начальником штаба и корпусным командиром, испрошенная награда была снижена до ордена св. Станислава 3-й степени. И в этом есть противоречие высказывания Дорохова тому, что «начальство нашего края хорошо ведёт себя с молодежью, попадающей на Кавказ за какую-нибудь историю, и даже снисходительно обращается с виновными более важными».
Далее последовал рапорт генерала Галафеева от 9 декабря 1840 года по итогам двух осенних экспедиций в Большую и Малую Чечню с приложением наградного списка и личной просьбой перевести Лермонтова, проявившего в боях против горцев «отменное мужество» в гвардию тем же чином; 24 декабря рапорт командующего кавалерией полковника В.С. Голицына генералу Граббе с просьбой наградить поручика Лермонтова золотой саблей «За храбрость»; наконец, 3 февраля 1841 года Граббе в рапорте за № 76 представляет Лермонтова к награждению золотой полусаблей. Несмотря на эту последнюю уловку (полусабля, в отличие от испрашиваемой Голицыным сабли, являлась исключительно пехотным офицерским оружием и больше соответствовала с точки зрения высшего петербургского начальства в качестве поощрения поручику Тенгинского пехотного полка), все вышеперечисленные представления, как известно, были отклонены государем.
Стихотворение М. Ю. Лермонтова «Валерик» («Я к вам пишу случайно, право…») стало поэтическим документом сражения 11 июля 1840 года в Гехинском лесу (бой при р. Валерик). В своей исторической достоверности это произведение не уступает сообщениям военных донесений и даже дополняет их рядом важных деталей. Стихи, в данном случае, являются основанием для суждения о нём не только как о поэте, но и как об «отменно мужественном» офицере, глубоко понимавшем сложность военно-политической обстановки на Кавказе, а также специфику военных действий обеих сторон. Эти личные качества поручика Тенгинского полка оценивались по достоинству непосредственным начальством в лице «настоящих кавказцев». [1]* (Сноски в конце книги).
* * *
Эти воспоминания были для поэта радостным и знакомым чувством блаженного удовлетворения от завершения работы. Все те же ощущения, кто знаком с творчеством, как и в обычном состоянии, а теперь в фактическом безвременье. Они действовали, словно наркотическое вещество, но не оставляли губительных следов ломки. Не подвергаясь увяданию, Михаил блаженствовал от проделанной работы. Огромное преимущество сохранения памяти до мельчайших деталей и отсутствие каких-либо болезненных ощущений, тем более, физических страданий. И без комплекса неполноценности от физиологических недостатков.
От долгой работы терялась лишь предельная концентрация внимания, ослабевала острота желания творить. В таком случае он просто переставал работать, чтобы не делать любимое дело чисто механистически, ведь в минуты творчества приходится проживать все воображаемые действия, пропуская через себя судьбы героев и, как когда-то, давным-давно, страдать и ненавидеть вместе с ними.
Бесконечная глубина ощущений, нюансы полёта души в какой-то мере компенсировали его нынешнее безвременное существование, он забывал, что сам является лишь разумным фотоном, неким сгустком энергии или антивеществом, не таким, как на большой и прекрасной, но несправедливо устроенной Земле…
На Михаила нахлынули и другие воспоминания, мгновения жизни, давно канувшие в Лету. Они незаживающей раной оставались в его душе, являясь единственным связующим звеном с прошлым. Он вспомнил тот ужасный летний вечер земного и небесного потрясения, в центре которого был волею Провидения.
Тогда ещё мало кому известный, но подающий большие надежды поэт, легкомысленно устроил игру с фортуной, отдав себя фактически на заклание, подставил грудь ещё более легкомысленному созданию – Николаю Мартынову, позволив прервать свои надежды, творческую зрелость и саму жизнь.
Рана, полученная на дуэли, сейчас неожиданно напомнила о себе, как будто пуля от пистолета друга вновь прошла по его телу. Он содрогнулся.
К душевной боли за долгий срок уже притерпелся. В минуты вдохновения её не замечал, но она являлась неким стимулом для острого восприятия переживаемых событий, населяющих его сущность, будоражила, тормошила и гнала вперёд и вперёд. Боль возвращалась и от усталости, которая делала его живым, страдающим, человечным.
Как в замедленной киносъемке, о которой тогда он понятия не имел, в мыслях вновь возникла картина: эта паучья развилка дорог у Перкальской скалы на Машуке, лошади, привязанные к кустарнику у оврага, фыркающие и мотающие головами в страхе предощущения грозы. Глупое добродушие собравшихся сотоварищей, событие, обещавшее острые ощущения и не предполагавшее трагической развязки.